Ольга Неклюдова - Последняя командировка

— A-а, да господь с ним, — пробормотал Дмитрий Николаевич, набрасывая тряпку на голый череп «Фернейского отшельника». Он решил отказаться от заказа и оставить старика безглазым.

Дмитрий Николаевич бегло пересмотрел почти все свои работы, во всяком случае те, которые нравились ему прежде. Он не без волнения вглядывался в нарисованные им лица, искал в них правды, искренности и жизни, но все они были мертвы. Все они отказали ему в утешении. Он увидел слабый след улыбки и нежность в глазах только на лице «Девочки в белом» — выпускницы должно быть, которая держала ромашки в руках.

Он так был ей благодарен! Ему захотелось взять ее с собой, но подрамник оказался тяжел. Пусть стоит здесь и улыбается — единственное живое существо среди самодовольных мертвецов.

Он погасил свет и вышел. В садике оказалось теплее, и свежий воздух, коснувшийся лица Дмитрия Николаевича, был живым. Он сел на скамейку, вынул спрятанные от Жени в самый дальний карман сигареты и закурил. Его слегка знобило, трясло даже немного. Сигарета согрела и успокоила. Он снова стал думать о тех, кого только что оставил, кого разлюбил, — да и любил ли когда-нибудь? О том, как это все начиналось и когда он согрешил впервые, приняв официальный заказ…

Потом мысли его стали спокойнее и веселее — он вспомнил детство. Ленинград… В доме их было чисто и просторно, просторно и во дворе. Ворота образовывали длинный коридор, под сводами которого отражались голоса. У выхода на улицу висел большой фонарь в резной железной оправе. Он помнил белощекую соседку с папиросой и двумя одинаковой расцветки — белая с черным — кошками. Они все трое — соседка и ее кошки — сидели на скамейке прямо на улице, и женщина заговаривала с проходившими мимо — вся улица была ей знакома, она здесь была как дома.

Он вспомнил ленинградцев, которые гордились тем, что здесь родились, и многих, кто жалел, что не мог назвать Ленинград «родным городом». А он считал себя ленинградцем — его маленького мать привезла сюда в годы гражданской войны. Он вспомнил все эти милые названия улиц и переулков: Заячий остров, Пески, относившие воображение к далеким временам, когда город был только заложен Великим Петром.

Дмитрий Николаевич с детства привык к памятникам Ленинграда, к скульптурам его, которые он всерьез считал хозяевами города. Разве не были хозяевами его Медный всадник, Ангел, венчающий Александрийский столп, и огромный черный Исаакий, на котором сто лет плакала и молилась женщина, склонившись перед святым. Он, как сейчас, видит ее пятки и спину, покрытую голубоватым налетом окиси меди. Все фигуры на Исаакии покрыты, словно лазурью, плесенью времени, но от этого они еще святее — будто небо отдало им часть своей синевы. Дмитрий Николаевич более всего любил буйных коней Клодта, которых сдерживают титаны, и нескончаемость этого поединка над черной водой Мойки и Фонтанки. Всегда любил серо-синие, бледно-желтые, палевые, блекло-фиолетовые и голубые дома и неожиданный в этой голубизне росчерк черного гранита. Город навечно сохранил свое прекрасное и строгое лицо. Он не менялся. Редко синело над ним небо — чаще оно было сырым и серым, но, когда сползала белая мгла, морские дали нежно голубели и черная вода Невы тоже была голубой…

Дмитрий Николаевич страстно любил свой город, но не сразу, однажды, он осознал и понял, что здесь он очутился недаром…

«Я строить учился у Монфернана и Растрелли; у Клотда и Фальконе я взял первые уроки скульптурного, пластического мастерства, и у Невы я учился, как надо соединять краски, — чисто голубую акварель оттенять черной тушью, мешать, не смешивая зеленое, желтое и фиолетовое… Но плохим я оказался учеником…»

Дмитрий Николаевич просидел так, пока не застыли ноги и небо просветлело на горизонте. Тут он испугался своего долгого отсутствия и быстрым шагом направился домой. Через пять минут — мастерская была очень близко — он опять у себя. Ночь прошла без сна, но длинной не показалась.

За эту ночь было решено, что настало время платить по счетам…

На рассвете он вышел из комнаты и натолкнулся на Рекса, спавшего в столовой, возле его дверей. Ему вдруг стало жалко Рекса, который будет без него скучать. Он любил животных, иногда ему даже казалось, что он любит их больше людей, часто приносящих зло.

В дверях ванной он столкнулся с Игорем:

— Что так рано?

— На работу.

— Сейчас пять утра.

— Начинается моя смена. Я теперь буду посменно.

Сын хотел проскользнуть. Он остановил его за плечо:

— Злишься?

Лицо Игоря было замкнутым. Это было худое, мальчишеское лицо, с сильно выдающимися скулами и подбородком («как у Жени»). Глаза были небольшие, глубоко посаженные, умные и живые, совершенно черные, «игрушечные» — говорили, бывало, когда Игорь был маленький, — а волосы светлые, но без желтизны, какие называют пепельными. Они вздымались, пушистые и волнистые, над высоким белым лбом, и от этого лицо его, неправильное с точки зрения пропорций и угловатое, казалось интересным. Дмитрий Николаевич подумал с нежностью: «Нос башмаком и даже как будто на сторону немного, а ведь недурен». Он положил руку на худое плечо мальчика:

— Есть у тебя время, ну хоть с полчаса?

Игорь задумался:

— Пожалуй.

— Давай поговорим. Чаю вместе попьем. Идет?

— В кухне накрыть?

— Да. Маму не разбуди.

Город еще спал. Движение только начиналось, и Дмитрий Николаевич, одеваясь, прислушивался, как нарастает шум: прогрохотал грузовик, взревела где-то сирена.

— Готово! — позвал сын.

Рекс тоже встал и тяжело проследовал в кухню, стуча когтями по паркету, громко зевая и оборачиваясь на хозяина.

— Тебя, брат, накормят, накормят без нас…

Сын молча подогревал кофе, жарил гренки. В его высокой сутуловатой фигуре и в манере держаться было что-то очень напоминающее Женю, с ее неженственной фигурой (когда-то именно этой угловатостью она и очаровала Дмитрия Николаевича).

— Довольно возиться, садись. — Игорь сел. — Я, брат, уеду. Надолго. И самое позднее дня через два. Хотел поговорить. Выкладывай, как думаешь насчет дальнейшего: учиться, работать? К чему тебя тянет? Все это надо решить, чтобы я знал…

Дмитрий Николаевич не приготовился к этому разговору, однако чувствовал тревогу, собираясь оставить сына, может быть, надолго. Он спешил наверстать упущенное, чтобы не было чувства виноватости и тревоги. Сумеет ли он сам решить свою судьбу?

Игорю все это было непонятно: о намерениях отца уехать он слышал впервые, а свой рабочий стаж только начал — устроился работать на мебельную фабрику столяром: он всегда предпочитал дерево металлу и вещи обиходные предметам производственным.

Отцу не понравился его выбор, а Игорь, решив, что разговор пойдет опять о том же, нахмурился.