Ольга Неклюдова - Последняя командировка

Она всплеснула руками:

— Ну что за жизнь? Общежитие, скверные буфеты, к концу месяца — ни гроша. Стыдно… «Вот Дима кончит», «Дима такой талантливый». И Дима кончил, получил прекрасную профессию — сам ее избрал, никто не навязывал. Комнату дали. Оба работаете — жизнь начинается. И вдруг — не знаю, как это назвать: безумие, психоз или самодурство? — «не хочу быть архитектором, я художник, ваятель…» И вы, позволив Жене себя содержать, снова начинаете учиться, а Женя работает.

— Татьяна! Замолчи, ради бога! Все правильно было… Перестань…

Какое там! Протесты Жени только подливали масло в огонь.

— Комнату вы обратили в конюшню: глина, гипс, нечем дышать от этой белой вонючей пыли, которая стоит в воздухе. Опять стипендия, столовки… Женя месит вам глину. Да, да, я видела это сто раз — Женя, высокоодаренный человек, месит глину, стирает халаты. Она не выпускает из рук ведра и тряпки. Все руки в трещинах, кашляет, ни одного приличного платья. Она к тому же еще и не работает, а она ведь тоже архитектор, но у нее нет вашей пробивной силы и, кроме того, она ваша служанка…

Никто не слышал, как скулил Рекс, жалобно поглядывая на хозяев; не слышали, как пришел сын, открывший дверь своим ключом. Игорь, не раздеваясь, стоял в передней. Лицо у него было усталое и несчастное: «Ссорятся». Дома последнее время было нехорошо. Воздух был напряженным и тяжелым.

Игорь, не понимал, что случилось, но атмосферу недовольства чувствовал, и она подавляла его.

— Вы кончили? — спросил Дмитрий Николаевич, когда Татьяна замолчала наконец. Бог знает каких трудов ему стоило сохранить спокойствие.

— Да, — сказала она надменно. Она глядела победительно — никто не мог ее опровергнуть: все, что она говорила, было правдой.

— Прошу вас уйти и более нашего дома не посещать, — сказал Дмитрий Николаевич тихо. Он побледнел, у него дрожали руки и колотилось сердце.

— Вы не имеете права выгонять меня из дома моей сестры. И вы еще будете умолять меня…

— Вон!!! — заорал Дмитрий Николаевич и сам испугался.

Лицо Татьяны стало бурого оттенка. Она вышла в переднюю, за ней Женя. Игорь, испуганно посторонившись, дал им дорогу.

Дмитрий Николаевич остался сидеть за столом.

— Ты забыл, что она одинокая, несчастная женщина и никого, кроме нас, у нее нет. Это жестоко и безобразно, — сказала Женя, проводив сестру. Глаза у нее были заплаканные.

— Она скоро получит возможность бывать здесь, сколько ей нравится.

— Что это значит?

— Что я очень скоро уеду. И надолго…

Женя хотела что-то сказать. Рот ее испуганно округлился. Дмитрий Николаевич вышел не глядя на нее и заперся у себя в комнате.

Дмитрий Николаевич решил свой отъезд окончательно, когда очутился один у себя в комнате. Что это было? Побег от родных? От обыденности? Стремление наверстать упущенное, оставшееся вне поля его зрения? Стремление к свободе, которую любая семья стесняет? Все вместе, но надо всем преобладало ощущение своей созревшей силы художника и человека, долго находившегося в одном и том же, далеко не совершенном, состоянии и, как ему казалось, внезапно, в один скачок себя преодолевшего; ему нетерпеливо хотелось этой силой поделиться с людьми и сделать для них как можно больше. Напрасно он говорил себе, что вся его работа была для людей, — нет, он этого не чувствовал. Она не была им необходима. Это он не мог обходиться без нее.

В комнату постучал Рекс, тихонько позвала Женя. Дмитрий Николаевич не откликнулся, открыл ящик письменного стола и перебрал все начатые им эскизы. «Никуда не годится». Он отбрасывал их один за другим с раздражением и неприязнью, словно не он, а кто-то другой — нахальный и несерьезный человек — был их автором. Он не узнавал себя: «Проекты будущих картин. Зачем? Кому? Себе. Да и не себе… инерция… Слепота. Где были у меня глаза?» Ему захотелось тотчас все это уничтожить, чтобы не осталось и следов от этого низкого служения деньгам и популярности. «Но ведь люди-то видели… Или так было не всегда?» Он захлопнул ящик и, миновав пустую сонную квартиру, очутился в передней. Из комнаты Жени, из их общей когда-то спальни, доносился шорох — может быть, всхлипыванье? Но сейчас ему было это все равно. Это было делом третьестепенным. Однако у него хватило такта не хлопать входной дверью. Он закрыл ее бесшумно и очутился на улице.

Москва спала. Ему показалось, что Москва стала ложиться спать уж очень рано — было всего половина двенадцатого. Раньше она не спала никогда. Она бесновалась до рассвета и с появлением дня только меняла платье и головной убор: она покрывала голову платком и надевала фартук.

А сейчас вот спит. Или это в их переулках такая тишина? Но вот вышел он на широкую улицу — и та спала. Мчались опрометью пустые такси с зеленым глазком. Казалось, они гнали во всю мочь, чтобы ускользнуть от преследования пассажиров, напрасно звавших их остановиться. Те беспомощно махали руками, шляпами. А в общем улицы были пусты, но продолжали гореть ярко-зеленые фонари, от которых небо казалось изумрудным.

Дмитрий Николаевич прошел через мокрый палисадник, где кисла в ведре глина и жалобно пахли умирающие листья. Он отпер дверь своей мастерской и повернул выключатель. Его обдало холодом и тяжелым запахом сырости. Он опустил на окне темную шторку и зажег люстру. Стало очень светло. Еще явственнее, как показалось Дмитрию Николаевичу, выступило убожество его работ. Здесь были и скульптуры — некоторые неоконченные и заброшенные. Они-то особенно похожи были на мертвецов, закрытые тряпками головы, носы, подбородки… И холсты, над которыми он еще работал. Два готовых стояли у стены, еще не снятые с подрамников.

Дмитрию Николаевичу показалось, что он попал на кладбище; все, что здесь есть, умерло вместе с его прошлым. Кто-то провел невидимую черту, отделив день сегодняшний даже от самого недавнего его прошлого. Вот хоть бы и от этих картин… Он перевернул к себе готовые холсты. «Награжденная»…

— Тьфу, — сказал Дмитрий Николаевич и отвернулся с тоской от плоского лица женщины, смотревшей на него с холста.

Картина «На птицеферме» была сделана лучше: словно снегом покрыто было летнее озеро, словно волны, вздымались белые и желтоватые спины уток…

Но и этот холст Дмитрий Николаевич со вздохом повернул к стене…

Проходя мимо, сдернул тряпку с бюста Вольтера. На него глянуло сухое, удлиненное лицо. Оно было еще безглазым. Дмитрий Николаевич лепил его с портрета по заказу книжного издательства. Он почти ничего не знал о нем: в юности прочел «Кандида» да слышал от кого-то, что длинноносый этот старик был корреспондентом Екатерины Второй. Он никогда им не интересовался. Почему же взялся он его лепить?