Ольга Неклюдова - Последняя командировка

И вот он услышал ее шаги. Рекс встал и пошел навстречу хозяйке. Дмитрий Николаевич услышал из столовой:

— Ну, что, пес? На отсутствие аппетита не жалуешься? Нет, не жалуешься. Ты здоровая собака. Сейчас накормлю. А папа встал?

«Какой же я «папа» Рексу? Все какое-то ненастоящее. А ведь за сорок».

Евгения Павловна направилась в кухню. Дмитрий Николаевич улыбнулся: нет, она славная женщина, его жена. Жаль, стареет… Впрочем, как же иначе?

Евгения Павловна не носила халатов. С утра она была одета и причесана, румяная после умывания, в темном платье, мешковато сидевшем, — похудела…

— Ты здесь? — улыбнулась, показав редкие зубы. Сняла с гвоздика и повязала пластмассовый голубой передник. — Сейчас сделаю яичницу. Или лучше разогреть вчерашние котлеты?

— Я уже завтракал с Игорем. Видишь, — он указал на пустую сковороду из-под гренков. — Мы тут славно поели. Он их даже сыром посыпал, как я люблю. Тертым сыром…

— Значит, мне одной? — Она ходила по кухне, заваривала кофе, не переставая говорить что-то не то Рексу, не то мужу, а вернее, себе самой. Речь шла о сегодняшних ее делах. Умышленно ли, случайно — разговор о вчерашнем не поднимался. Вероятно, она не обратила внимания на слова мужа об отъезде, приняла их за пустую угрозу раздраженного человека, и теперь все надо было начинать сначала, а он надеялся, что она отчасти уже подготовлена. Забыла, это было ясно и по тому, каким голосом разговаривала она в столовой с Рексом. Но Дмитрий Николаевич ошибся: стоило ему начать, глаза ее стали испуганными, лицо выразило тревогу, и что-то появилось в нем привычно-жалкое.

— Ну да, ну да, — торопился он. — Я же вчера еще сказал. Вовсе без всякого раздражения. И Татьяна тут ни при чем…

Он говорил долго и обстоятельно. Она стояла у плиты к нему спиной, кипятила кофе, молчала. Замолчал, наконец, и он. Евгения Павловна сняла и поставила на стол кофейник, достала из шкафа в стене свою большую чашку с розами («Ну, кто пьет кофе из таких «резервуаров»?) и сказала с неожиданным спокойствием:

— Напрасно ты так много говорил. Я тебя поняла, и убеждать, утешать меня незачем. Что ж такого? Разве это первая командировка? Разве не уезжал ты и прежде надолго? И я думаю — это хорошо для тебя: ты засиделся. Художнику нельзя так долго не выезжать. — Она говорила, пила кофе и смотрела в окно, на голубей, выпущенных соседом.

Дмитрий Николаевич был рад, что все так безболезненно обошлось. Он был благодарен ей, но смутно догадывался, что спокойствие ее нелегкое, что вчерашнего разговора она не забыла и, может быть, даже не спала сегодня ночь. «Я мало знаю ее. Она все-таки по-своему очень достойная женщина. Гордости в ней много…»

— Я боюсь только за Игоря. — В этих словах ее звучали жалоба и мольба. Ох, как ей не хотелось, чтобы он ехал! Она не отдавала себе отчета — почему. Именно теперь — очень не хотелось. — Если бы Игорь уже определился, выбрал себе дорогу. Сумею ли я ему помочь?.. — Она села, вытянув на коленях худые руки с длинными пальцами.

— Да что ты, Женя! Ты говоришь так, словно всякая связь со мной будет потеряна. Ну, может быть, на какое-то время, если я поезжу по тайге (по новой этой дороге Абакан — Тайшет). С Игорем я сейчас говорил. Он действительно еще не определился, и ты его не торопи: он только начал работать, только этой весной перестал быть школьником. Все в свое время.

— Ты прав. Но мне кажется, что очень медленно он растет. В восемнадцать лет еще ничего не полюбил, не нашел для себя. Может быть, зря бросили учить музыке? И, знаешь, это смешно — настолько-то уж он вырос, но когда в прошлую зиму он под Новый год впервые был не с нами и прогулял до четырех утра, я не могла уснуть. Ночь за окнами казалась мне полной неожиданных опасностей. Я забыла, как выглядит эта улица днем. Она была другой. Успокоил меня неожиданно прозвучавший голос подростка, который подшучивал над пьяным. Я тогда подумала: «Значит, ничего, там дети». То есть — как бы это тебе объяснить — все стало на место. Улица стала просто улицей. В этот час не ходили даже машины. Нечего было бояться…

Она вопросительно и чуть виновато взглянула на мужа. Он, как всегда, когда речь шла о выросшем уже сыне, нахмурил брови и сказал ворчливо:

— Ну, будет. Его уж женить можно.

Подавив вздох, Женя спросила:

— Когда же ты едешь? — Против воли ее вопрос прозвучал суховато. А ответ его — раздраженно:

— Очень скоро.

Провожал только сын.

— Тебе не стоит ехать, — сказал Дмитрий Николаевич Жене, и она, опять неожиданно для него, согласилась:

— Да. Я не люблю вокзалов…

Взяли такси. Выехали за двадцать пять минут до поезда, но вечерний город уже затихал, и им не пришлось стоять у светофоров.

— Береги мать, — сказал Дмитрий Николаевич.

Он имел намерение произнести нечто нравоучительное, но искренняя тревога и жалость к Жене сжали ему горло, заставили охрипнуть, и он только сказал:

— Береги мать.

— Не бойся.

Было тепло. Игорь не надел кепку. Он сидел впереди, возле шофера. Его светлые пушистые волосы взмывались над головой. Плечи были широки. В маленькое шоферское зеркальце, прикрепленное к переднему стеклу, отец видел часть лица, серьезные его глаза, спрятанные под надбровьем («как у матери»), и щеку. Было странное ощущение, впрочем не новое, что этот малый уже не тот ребенок, которого он любил нежно и болезненно. И в то же время, что это сын его и Жени, и все трое они — одна плоть и кровь, и Женя дорога ему через Игоря, а Игорь — через Женю.

Хотелось сказать что-нибудь ласковое мальчику, но не находилось. Потом Дмитрий Николаевич стал думать о дороге: ехать ему до Иркутска, а потом пересесть и снова ехать до Абакана, где у него назначена встреча со старым его другом — композитором, давно уже обосновавшимся в Сибири. Очень далеко. Надо бы на самолете, но он выбрал поезд именно потому, что далеко; ему еще вчера хотелось как можно дольше быть в пути, а вот сейчас пожалел — завтра был бы уже в Абакане.

— Ах, какой все вздор, — сказал Дмитрий Николаевич вслух и, забыв, что бросил курить, потянулся за папиросой.

Очень быстро очутились они на вокзале, так что он даже не успел сказать Игорю то, что собирался: он его вовсе не осуждает за это «плотничество», и пусть не торопится — может быть, это правильно, теперь все так делают. «Не успел! Напишу с дороги».

В мягком вагоне народу было мало. Купе Дмитрия Николаевича было почти у входа, рядом с комнаткой проводника. Он хотел было попросить, чтобы его перевели ближе к середине вагона, но передумал. Игорь внес чемоданы — два больших, тяжелых, и третий, совсем неподъемный, — с орудиями производства: книгами, красками, холстами и т. д.

Билеты у входа проверяла толстая молодая проводница, а возле куба с водой стояла совсем маленькая девушка, тоже в форме проводницы, с испуганным личиком, овальным, как медальон. Глаза у нее были продолговатые, черты тонкие, и, несмотря на форму проводника, эти медные пуговицы и грязные башмаки, она казалась нарядной.