Славко Яневский - В ожидании чумы

Я смеялся во мраке, и со смехом оживал во мне прежний Ефтимий. Шустрый старичок из соседнего села таинственно и доверительно сообщил мне свое имя – Исо Распор. Я тоже ему поведал, как год назад на Благовещение дядюшка мой Трипун, узнав, что Законник царя Стефана будет защищать бедняков, три дня хлебал тюрю из ящеричьих хвостов. Старик даже подскочил: «Трипун тебе доводится дядей по матери, а? Трипун Пупуле?» У меня не было дяди по матери, и никакого Трипуна Пупуле я не знал. Я подождал, пока он меня нагонит. «Да уж не знаешь ли ты и другого моего дядю по матери, Койчу из Коняр?» – поинтересовался я. На нижней его губе улегся месячный луч, один глаз посмеивался. «Неужто и Койче из Коняр хлебал такую же тюрю?» – изумился он. «Хуже того. Встречал ты такого, кто бы собственную свинью окрестил Пер-душкой, а потом на ней же и разъезжал? А этот вот Койче, дядюшка Исо, вытворял такое». Старичок одушевленно ухватился за меня. Мы ожили. Взялись за руки, мне казалось, что я его научаю ходить. «Нет, Койче колдуном не был. Он даже летать не умел. Зато третий мой дядя, Заре, тоже по матери, с тайным именем Поликарп, тот был колдун знаменитый. Подумать только, рыбьими косточками прикалывал навозных жуков вокруг своего пупа. А как крови его насосутся, запрягал их в двуколки». Это было слишком даже для Исо Распора. «Врешь!» – дернулся он. «Почему же? – вроде обиделся я. – Разве ты не слыхивал про чудеса? Знаешь небось побольше моего и всех, кто тут есть». Он снова вцепился в мою руку. «Что верно, то верно, чудеса бывают, – согласился он, поблескивая глазом, тем самым, что посмеивался. – У меня тоже было трое дядьев по матери, давно еще, до того как построили монастырь Святого Никиты. Ерофей, тот не хлебал тюри из дробленых ящеричьих хвостов, потому как рта у него не было. Он напитывался каштанами да орехами через пупок раззявленный. Младший, Евсевий, спал головой вниз, подвешенный к потолочной балке. Почитал себя за летучую мышь. А того пуще был третий мой дядя с женским именем Патрикия Велесиль-ная. Щипал нити и выплетал паутину – перепелки в нее ловились. Так и жил среди пауков в дуплястом дереве». Он остановился, прислонив ладонь к уху и словно прислушиваясь. «Что, кличет тебя Патрикия Велесильная?» – спросил я. «Верно, – подтвердил он. – Этот мой дядька завсегда серчает, ежели я имя его поминаю, не выпивши за его душу. У тебя, чай, и винцо водится, а?» На Спиридоновом осле было у нас два кувшина. «Как присядем, выпьем, – обрадовал я его и продолжал: – Заре, с тайным именем Поликарп, умывался дымом можжевелового костра». Он на это: «А Патрикия Велесильная из можжевеловых веток броню себе выткал». Я: «Моему Поликарпу и броня была не нужна. Об его кожу гнулись и секиры и копья».

Исо Распор: «А Патрикия зубами грыз и секиры и копья».

Люди уходили от своих домов, там распускались черные маки смерти. Каждый цветок становился урной для праха. Исо Распор и я, подгоняя друг друга, убегали от отчаяния в горький смех. Шестеро наших воображенных дядюшек выныривали из тени, от их облачного прикосновения на ресницах оставались капли, но то были не слезы. А может, и слезы. Дрожащая мглистость впереди была дымом. Марево, только и всего. «Путь в неведомое всегда тернист и туманен, дядюшка Исо». Он отозвался не сразу: «Я не Исо, и дядьев у меня нету. Никого нету. Меня Найденко зовут». – «Какая разница, Исо Распор легче запоминается».

Мы догнали Спиридонова осла. «Спиридон, давай посидим при луне. У нас с Исо Распором не оказалось дядьев. Ты нам и дядя и опекун, и Поликарп и Патрикия Велесильная».

К нам пристраивались все новые и новые беженцы.

У Синей Скалы народ кишит – не окинешь взглядом. Собралось тут всяких и отовсюду, все бездомники, живые тени, спутанные в клубок и зависимые друг от друга, переставшие возводить в мольбе глаза к небу; господь, отлучивший нас от себя мраком забвения, стал угасать в нашем сознании. Женщины не плакали, мужчины выпивали, когда находилось что. Беда сблизила. Неимущим уделяли соломы на подстилку, находилось чем укрыть кормящую, дети малые не оставались без козьего молока. Кто умел складно сказывать, у тех были свои костры и почитатели. Это – Исо Распор или Найденко, Спиридон, Иоаким из Бразды, Райко Стотник и Волкан Филин – оба из Побожья. Вот их предания, услышанные мною в долгие скитальческие ночи…

Волкан Филин (мрачноватый, остроносый, с сердитыми ноздрями, сам приземистый, руки коротковаты, а шея толстая, волос дикий, жена Ира, сынишки семи и пяти лет – Санко и Робе): «Кое-кто помнит мою бабку Сребру, у старухи было шесть пальцев на левой руке, держалась всегда пряменько, как осинка, не горбилась. Вышла она из дому ночью в грозу проверить, не отелилась ли корова в хлевушке, и не вернулась. Кинулись ее искать с факелом, а на дворе гром да молонья, беснуется ураганный ветер. Видим – лежит она под корявой шелковицей, ствол дымится, расщепило его громовой стрелой. Нагинаемся мы, и без факела видать – сжимает старуха шестипалой рукой мертвую змеистую молонью. Лицо улыбчивое, прозрачное, на глазу слезинка дрожит и вроде бы как полегоньку твердеет, превращается в хрустальное зернышко. Я слезу эту с собой ношу. Покажу вам. Помогает от глазных хворей. Закопали мы старую Сребру, да время ей могилку сровняло. Только ежели ухо к земле приложить в том месте, слыхать грохот – громовая стрела даже мертвая отзывается. И еще по ночам земля посверкивает. С той поры гром село Побожье стороной обходит».

В пещере горели дымные факелы – там рожала женщина из Любанцев.

Звезды в высоте сияли и впрямь как отвердевшие слезы прощенных душ, тех, чьи кости и кровь после нескончаемых войн согревали землю. Одна звезда была слишком ясная и зеленая. Может, ее сияние вернет жизнь соснам, погибающим от алчных гусениц. Когда я снова вперил взгляд в небеса, звезда показалась мне крупнее. Словно спускалась на призывный шелест леса у Синей Скалы.

Райко Стотник (молодой, сиво-желтый, белые одежды подпоясаны плетеным веревочным поясом, за поясом нож, в руках кизиловый трезубец, сам вспыльчивый и угрюмый): «Побожье наше еще живо и живы люди, взять хоть Волкана или меня, по милости одного-единственного червяка. Диковинное дело, а? Сто лет назад, может чуть побольше, страшная разразилась засуха, скотина пала и в село пришли голодные дни. Ни хлеба, ни мяса. Мертвые деревья – без кизила и без орехов. В птичьих гнездах яиц не сыщешь; сгинули и сойки и голуби. В кустах ни черепах, ни ежей. Голод. Три годины кряду. Тогда-то из кукулинской болотины и выполз исполинский червяк, толстый, не обхватить руками. Сперва все живое перепугалось. А самый голодный как почувствовал на своем горле руку смерти, взял да и отмахнул острой косой у червяка кусок хвоста. Съел. Мясо оказалось вкусное и крепительное. Избавляясь полегоньку от страха, принялся оголодавший народец отсекать от того червяка кусок за куском, и мясо того не убывало. Лица, до времени остарелые, сделались опять гладкие, под кожей сальце прикопилось. Закрепли люди, наплодили детишек, и пошло, и пошло, так вот и живем до самых нынешних пор».