Андрей Ткачев - «Возвращение в Рай» и другие рассказы

Мне известно, по крайней мере, два характерных случая. И там и там речь идет о здоровых мужиках, которым, по народному мнению, «еще жить и жить». Каждый из них в свое время пришел домой раньше обычного и первым делом налил себе граммов сто пятьдесят водки. Выпил залпом и затем потребовал от жены исполнения «супружеских обязанностей». Жены удивлялись и отнекивались, ссылаясь на то, что, дескать, еще светло, рано и прочее. Но мужья в обоих случаях были настойчивы и мотивировали требование тем, что это «в последний раз». Оба они в ближайшие часы после этих нехитрых и одинаковых удовольствий отдали Богу душу.

Эти истории произошли в разное время, в разных городах и с совершенно непохожими людьми. В обоих случаях они как будто поставили точку в своей жизни, последний раз совершив самые дорогие для себя действия. Оба почувствовали смерть как-то по-звериному, хотя ни они сами, ни их родные, ни врачи еще за день ни о чем подобном не помышляли.

Думаешь об этом и понимаешь, что нет никого мудрее и человеколюбивее, чем наша Церковь, заставляющая нас ежедневно молиться. «Христианския кончины живота нашего, безболезненны, непостыдны, мирны, и добраго ответа на Страшнем Судище Христове просим».

И еще вспоминаются Павловы слова о некоторых: «Их конец — погибель, их бог — чрево, и слава их — в сраме, они мыслят о земном» (Флп. 3, 19).

Как жалко, что мои учителя биологии не сумели поселить в моей душе любви к природе. И учитель астрономии не научил меня с любовью смотреть на звездное небо. Как жаль. Они не сделали этого потому, что не ставили себе таких целей. Они цедили сквозь зубы научными терминами и писали мелом на доске всякую никому не нужную чушь. А ведь я с совсем особым чувством читал бы теперь главы «Бытия» о творении, и 103-й псалом, и последние главы Книги Иова. Все то в Писании, к чему живая природа является живой и доступной иллюстрацией. Окуджава с его песней «Виноградную косточку в теплую землю зарою» — гораздо лучший учитель, чем многие дипломированные педагоги.

Когда мы измучиваемся от лжи и бессмыслицы, мы спрашиваем Тебя, Боже: «Разве так должен жить человек?» И когда Ты видишь нашу усталость и недоумение, Ты говоришь нам о Небе, о будущем Небесном Царстве, где высохнут слезы, отбежит печаль и воздыхание.

А когда мы поднимаем глаза наши вверх, когда хотим получше узнать об этом будущем Царстве, Ты заставляешь нас опустить глаза на землю и показываешь нам зерно, и рыбу, и виноград. «Царство Небесное, — говоришь Ты, — подобно зерну горчичному, посаженному винограду, пойманной рыбе» (см.: Мк. 4, 31; Мф. 20, 1; Мф. 13, 47)… Так мы и проводим жизнь, то задирая голову, то опуская ее, то утешаясь мыслями о Небе, то рассматривая земное, чтобы лучше понять Небесное.

Пришел однажды человек на прием к кардиологу, а тот не нашел у него сердца. И трубочкой слушал, и на ультразвук водил — нет, и все! «Где ваше сердце?» — спрашивает доктор. «Там, где мое Сокровище», — улыбаясь, отвечает пациент. «Что-что?» — переспрашивает доктор. А пациент открывает Евангелие и показывает страничку, где написано: «Где сокровище ваше, там будет и сердце ваше» (Мф. 6, 21).

«Мое Сокровище, доктор, из мертвых воскресло и одесную Отца на небесах сидит. Там мое сердце». Сказал, надел пиджак и вышел из кабинета.

С таким понятием, как «старец», у нас стойко ассоциируется представление о монахе-подвижнике почтенных лет. Проведя многие годы в усердных и внимательных трудах, такой подвижник может получить от Бога особые дары — знание человеческого сердца, способность направлять людей на прямые жизненные пути. Такие люди любимы православным народом, их ищут, к ним едут и идут, преодолевая любые расстояния. Таких подвижников не ищут в миру. Хотя, говоря по совести и следуя Писанию, можно и в миру найти тех, кто является неукоризненным и чистым, чадом Божиим непорочным среди строптивого и развращенного рода (Флп. 2,15).

Таким был отец Иоанн Кронштадтский. Но еще более этому слову соответствует житие Алексия Московского (Мечёва).

Отец Иоанн не имел детей, не был связан необходимостью прокормления и воспитания. Он служил, служил и паки — служил. Проповедовал, проповедовал и паки — проповедовал. С момента прихода к нему всероссийской известности он путешествовал по всей стране, всюду принося дух апостольской ревности и апостольского чудотворства.

В отличие от него, отец Алексий никуда не путешествовал. Он сидел на месте, и храм, в котором он служил, был одним из самых маленьких и невзрачных во всей Москве. Он был семейный человек, и, когда отдавал последнее нищим, сердце его не раз сжималось болью о своей семье. «Чужим помогаю, а о своих не пекусь», — мучительно думалось ему в эти минуты. Как и кронштадтский пастырь, отец Алексий искал силы и вдохновения в молитве, наипаче — в Литургии. Каждый день год за годом в его маленьком храме звонили к Литургии. «Опять звонишь? — спрашивали соседи-настоятели. — Зря звонишь».

Но годы прошли, долгие годы почти одинокого подвижничества, замешанного на нищете и борьбе с тяжелыми мыслями, и в храм потянулись люди.

Живя в миру, отец Алексий был очень близок по духу подлинному монашеству. Ведь монашество — это не только и не столько безбрачие и черные одежды. Это самопожертвование и любовь, это частая молитва о людях, со временем превращающаяся в молитву всегдашнюю. Живя так, Алексий Московский был един в духе с лучшими представителями предреволюционного духовенства. Старцы Оптинские считали его своим. Серафим Саровский, к тому времени уже вошедший в небесный покой, наблюдал за его деятельностью и посылал к нему за помощью людей.

Одна женщина, доведенная до отчаяния житейскими трудностями, решила свести счеты с жизнью, для чего пошла в лес, прихватив веревку. В лесу она увидела сидящего на пеньке благообразного старичка, сказавшего ей: «Это ты нехорошо задумала. Иди-ка в такой-то храм к отцу Алексию. Он тебе поможет». Удивленная женщина побежала в указанный храм, и первым, что она увидела — была икона старичка, спасшего ее от самоубийства. Это был святой Серафим. А храм этот — Никольский храм на Маросейке, где настоятелем был отец Алексий Мечев.

Такой случай был не единственным. Но дело не только и не столько в чудесах. Дело в любви, без которой засыхают души человеческие; которую многие жадно ищут; которая является отличительным признаком для безошибочного узнавания учеников Христовых.

Никаких миссионерских путешествий, никаких написанных книг. Ничего внешне великого или грандиозного. И вместе с тем подлинная святость, подлинное сердцеведение, при котором батюшка, раскрыв ладошку, мог сказать духовным детям: «Все вы у меня вот где».