Ицхокас Мерас - Сара

— Ты… Ты узнала меня? — спросил солдат.

— Конечно, — ответила она.

— Я так и думал, — обрадовался солдат. — Я знал, что ты узнаешь. Стой здесь, никуда не уходи. Подождешь?

— Да, — послушно ответила она.

— Только не уходи отсюда. Не уйдешь?

— Нет.

Он загорелся как мальчик, и она улыбнулась.

— Я ребятам пойду скажу…

— Я постою. Иди.

Она одернула халат — слишком узкий и слишком короткий, который был чей-то, не ее, потом, сжав ноги, с трудом застегнула нижнюю пуговицу и снова расстегнула и смотрела на солдата, который тут же пропал во тьме, но еще долго были слышны его шаги, тяжелые и усталые.

Она так долго ждала, что, задумавшись, не заметила, как он вернулся, и вздрогнула, вдруг услышав тихий голос:

— Зато ты, ей-богу, — прямо с неба…

Ничего не ответив, она вошла в подъезд, и он последовал за ней, тоже молча, и не обменялись ни словом, пока лифт поднимался не шестой этаж, пока она открывала квартиру.

А когда щелкнул выключатель, он сказал:

— Можно помыться? Я грязный. Весь в грязи.

— Вторая дверь, — сказал она. — Уборная рядом. Я дам полотенце…

И вдруг осеклась на полуслове, не понимая, почему она должна объяснять Давиду, где у них ванная и где уборная.

В гостиной уже горел свет, но они все еще шли на ощупь, как слепые.

Он встал, и она увидела, что не ошиблась.

Действительно, брюки были коротки и узки ему, и теперь, при свете восходящего солнца, вдруг брызнувшего в окно, вид у него был смешной, мальчишеский.

Встав, он спросил:

— Ты… одна живешь?

— Одна.

— Совсем одна?

Она помолчала, потом спросила:

— А тебе-то что?

— Нет, ничего… Не знаю. — И добавил: — Я подумал: может, муж на войне, на фронте, а жена — с другими.

— Ну и что?

— Не хотел бы я быть ее мужем.

— А спать с ней… хочешь?

— Ну чего там… Сама ведь сказала, что одна…

— Но вчера ведь ты не спрашивал?

Он молчал.

— А сегодня? Когда будил меня спозаранку?

Он зашнуровывал ботинки и сопел, потому что места было мало, ногу поставить некуда, и приходилось завязывать шнурки, чуть ли не в три погибели согнувшись, вот он и сопел.

— Тебе-то что? — снова спросила она.

Он выпустил шнурки, с которыми никак не мог справиться, — они путались друг с другом, обвивались вокруг пальцев, не лезли в сплющенные дырочки ботинок, — и смотрел перед собой на полированную дверцу шкафа, где виднелось его бледное отражение.

— Я хотел… я только хотел сказать… хорошо, что ты одна…

— Хорошо, что я одна!

— И я говорю: хорошо, когда человек один.

— А тебе? Плохо? — спросила она.

Он помолчал, глядя на бледную фигуру в шкафу, а потом ответил:

— И мне хорошо.

И повторил:

— Мне тоже хорошо. Разве я не говорил?

— Нет.

Она обрадовалась.

Он нравился ей таким, как есть, солдат.

Ведь мог приплести какую-нибудь историю: про сына или двух сыновей, и что оба, мол, офицеры, а офицер — он первым идет в атаку. И что еще, мол, дочь у него, и, чего доброго, тоже на фронте, потому что служит шофером или санитаркой. И, дескать, мать их тихо сходит с ума, потому что сам он — тоже солдат, хоть и немолодой уже, но солдат.

А он просто ответил:

— Мне тоже хорошо.

Она любила правду, какой бы та ни была.

Она и от Давида всегда хотела правду: правду, правду и только правду, ибо все равно ведь придется однажды изведать ее вкус.

Какой бы ни была она, эта правда, чуешь ее губами, горлом, языком, ноздрями, глазами, пальцами, всем телом…

Война тогда отгремела быстро, за шесть дней, потом ее так и назвали — Шестидневной.

Она целовалась на улице с незнакомыми людьми, как в самый большой праздник.

Это и в самом деле был праздник, потому что все праздники, большие или малые, приходят и уходят, независимо от того, сколько в мире женщин, и праздники не перестанут приходить только от того, что она — не единственная женщина в мире.

Так было тогда, и тогда она изведала вкус правды.

После войны, когда праздник отшумел…

А до войны — нет, Давид не лгал, он и сам еще не знал правды.

Шмулик тогда пошел в военное училище.

Хотел быть летчиком, как отец.

Она не хотела.

Да разве запретишь ему? Разве удержишь?

Такая жизнь у них.

— Разве я не возвращаюсь? — успокаивал Давид. — Я всегда возвращаюсь. Отлетал — и домой. Не так ли?

— Да, ты возвращаешься.

— И он тоже: закончит полеты — и домой.

— Домой! — И, помолчав, добавила: — А ты?

Давид смеялся.

— Ты же сама сказала. Я всегда возвращаюсь!

— Да.

— Мы всегда будем вместе. Нас никто не разлучит, не разведет.

— Нет?

— Нет. Никогда.

— Ни… женщина? Ни…

— Никто и никогда!

Очень любил, наверно, слепо любил ее и Шмулика, если не думал тогда, что жизнь есть жизнь.

Все меняется.

Вдруг все идет не так.

А почему? — из-за женщины — потому что в мире много женщин, и нет уже, нету больше той, одной-единственной, когда приходит война.

Она долго ждала, прежде чем поняла, что не единственная.

Многое менялось тогда, и бараки сносили.

Все расставались.

Один за другим пустели асбестоновые домики.

Семьи темными вереницами уходили, разъезжались кто куда, почти никого не осталось тут.

Может, не стоило уходить из барака, думала она после того большого праздника, когда ждала, ждала, да так и не дождалась. Может, не стоило уходить из барака, прожив тут столько лет.

Разве плохо им было?

Ничего, что тесно, зато мальчик рос — Шмуэль, Шмулик, Шмуль.

Холодно зимой? Но разве Давид не грел ее?

Жарко летом? Но чем же плохо, когда солнышко светит-греет? А по ночам садится живая прохладная роса.

Ведь за дорогой, на дюне, рос, зеленел тополь, их дерево, и трава под ним с каждой зимой была все гуще, и не жухла, не вяла, и была мягкой, как постель.

Она радовалась тогда, что сбежала из барака.

Сбежала из-за крыс, полегших всюду маленькими серыми кочками, потому что раньше, чем стали ломать бараки, прибыли крысоловы, приехали и уехали, а на другой день вся земля, все дворы от стены до стены были завалены вздувшимися крысиными тушками, ступить было некуда.

Хоть и не из-за крыс, конечно.

Они могли уже переехать и собирались на новую квартиру, только барак их был последний в ряду, и они задержались дольше других, не спешили, потому что Давид вечно пропадал, задерживался в полетах, не возвращаясь по неделе и по две, но она знала номер телефона и звонила ему, и часто дозванивалась, но как увидела эту падаль серую, увидела, что нет никого кругом, лишь она одна, даже сын на каникулы не едет, так бегом помчалась из старого дома в новый и не вернулась больше, хотя в новой квартире еще ни воды, ни света не было, и братья-двойни, скуластые, с раскосыми монголоидными глазками, лопотавшие что-то такое, чего никто, кроме нее, и понять не мог, но прилежные, сильные оба, помогали ей таскать воду на шестой этаж.