Ицхокас Мерас - Сара

— Хочу… чтоб летал, — шептала.

И больше не было слов.

Только светлый полог взмывал и падал белогривой волной, медленной и тяжелой, как вода, и легкой, как пена; а она как ухватилась, так и не отпускала его руки; и не было больше никого ни вблизи, ни вдали, и нигде в мире, только зеленый шелест сверху, а еще выше — унизанный блестками гигантский черный купол.

И тогда она застонала, и это был не стон, а вопль, долгий истошный крик, которого, небось, и сама бы испугалась, если б услышала, но ведь не слышала, и это был в ее жизни первый крик, такой долгий и неистовый.

— Тебе пора? — спросила она солдата.

Солдат вздрогнул, когда спящая заговорила.

Она лежала, по-прежнему не шевелясь, только губы двигались.

— Тебе пора уходить? — повторила она. — Уходишь?

В это время на дворе зашумел мотор, взвизгнули тормоза.

Чужие звуки эти донеслись до шестого этажа, и солдат прислушался, а она, лежавшая как во сне, вскочила, села на край кровати, потом кинулась что-то искать, все искала и не могла найти. Он помог бы ей, но не знал, что именно она ищет, а спросить не решался.

Она перерыла всю постель — подняла простыни, подушки, распахнула одну дверцу шкафа, потом другую, снова присела на край кровати, закрыла лицо ладонями и снова встала, но теперь искала только глазами и наконец нашла — зеленый халат, висевший на углу зеркала.

Она накинула халат и заглянула в глаза солдату, то ли его, то ли себя о чем-то спрашивая, но так и не смея спросить.

Тогда он сам спросил.

— Чужая? — спросил солдат.

— Что?

— Машина.

Она неохотно кивнула.

— Ждешь? — тихо спросил он.

Она опять заглянула ему глубоко в глаза, самого его, однако, не видя, и вообще, наверное, ничего не видя.

— Сиди, — сказала она, взяв солдата за плечи и усадив на кровать. — И не откликайся.

Сама села рядом и застыла в ожидании.

Через минуту послышались шаги.

По ступенькам.

На лестничной площадке.

Потом стихли.

И залился дверной звонок.

— Си-ди!.. — беззвучно повторила она одними губами, и ее пальцы вцепились в его руку.

Было тихо.

Только большой, тяжелый самолет, груженный, может, танками, а может, ракетами, замедляя скорость, приближался к близкому аэродрому, и весь дом дрожал, и крылатая тень скользила по крышам, стенам домов, по зеленой поляне и песчаной пустоши, изгибаясь, меняя форму, сужаясь, и расширяясь, и острея.

И, видно, напуганный этой тенью, не ко времени кукарекнул петух в самаритянском селенье.

В дверь позвонили еще раз, неизвестно какой по счету, потому что раньше не слышно было из-за самолета.

Потом наступила тишина.

И опять зазвучали отчетливые шаги — удаляясь.

По лестничной площадке.

А затем по ступенькам — вниз.

Она вышла в гостиную и прильнула к окну, не отодвинув штору.

Штора была редкой, прозрачной, и она увидела девушку в солдатской форме, которая вышла из дому и села за баранку джипа.

Девушка захлопнула дверцу, и джип, слегка присев на задние колеса, рванулся вперед, рыча разъяренным псом.

— Твоя?

Она обернулась и увидела, что солдат — рядом.

— Одна я. Сказала ведь.

— Так почему не впустила?

— Приедет еще. Попозже.

Он уперся ладонями в окно и прижал ее к стеклу, не давая пошевелиться.

— Кто ты? — снова спросил он.

— Сара, — ответила она.

— Как зовут тебя?.. Имя! Имя твое!..

— Сара.

— Capa?

— Пусти!

Он молчал.

— Отпусти меня, — попросила она.

И он отпустил.

— Уже уходишь?

— Нет.

— Не пора еще?

— Хорошо бы побриться…

— А бритва есть?

— Есть, — ответил он.

Она улыбнулась.

— Будем завтракать? — спросила.

— Да.

— Поджарить яичницу? — усмехнулась она.

— Ага.

— С колбасой?

— С колбасой. Откуда ты знаешь?

— Знаю.

— Нет, правда…

— Я все знаю, — сказала она и скрылась в ванной. — Я сейчас… — донеслось оттуда.

Он ступил в гостиную, будто впервые попал сюда.

Да так оно, собственно, и было, потому что вечером прошел, не задерживаясь, а утром еще не входил сюда.

Кругом на стенах картины, картины.

Синий лес.

Зеленый луг.

Три красных маленьких цветка.

Коричневые пески.

Сиреневая река в белой пене.

Но чего-то не хватало.

Он ходил, кружил по салону, снова присматриваясь, выискивая что-то, чего тут не было и чего ему не хватало.

Так и делал круг за кругом, пока не понял: нет людей на картинах.

Ни людей.

Ни домов.

Ни строений.

Ни птиц или животных.

Не было ничего, что могло бы двигаться, ходить, гулять, глядеть, стоять, ни одной вещи, сделанной человеческими руками, и только деревья, вода, трава и цветы — цветы, трава, деревья и вода.

А еще были две фотографии.

Сбоку, в углу, как бы случайно здесь оказались.

Серый военный самолет на сером бетоне.

С шестиконечной звездой на фюзеляже.

Серое лицо девочки, в сером платочке, сером костюмчике.

С шестиконечной звездой на груди.

Сотни раз видел он эту фотографию самолета: ее можно купить во всех киосках.

И девочку эту видел десятки раз: в газетах и документальных фильмах, в музеях и альбомах.

Но даже эти привычные, знакомые снимки почему-то раздражали, резали глаз, и только потом, приглядевшись, он понял, почему.

Оба снимка — серые, бесцветные, и на обоих звезды закрашены желтым.

Маленькая — на девочке.

И большая — на самолете.

Он провел рукой по измятой гимнастерке, поискав и у себя на груди желтый шестиконечный лоскут.

Нет, не нащупал.

Только все вдруг застыло, вещи, картины, и было тихо, смолкла вода в ванной, ни звука, только его собственное частое дыхание.

Он кинулся в спальню, схватил сумку, винтовку и сам испугался своего отражения — словно призрак в зеркале, и только капля масла на полу, скатившаяся с приклада, была живой; он нагнулся, потрогал эту каплю пальцем, словно пытаясь забрать ее с собой, еще раз потрогал, другим пальцем, и вскочил, услышав живой голос:

— Иди брейся, если хочешь.

— Что?

Она смотрела на солдата, уже собравшегося уходить.

— Уходишь?

— Не-ет, — он смутился и добавил, еще больше смущаясь, не смея поднять глаз: — Пол запачкал… маслом…

— Маслом?

— Ага.

— Ничего, — сказала она, — мне нравится запах масла.

Он поставил винтовку в угол и поднял голову.

Поднял голову, взглянул на женщину и забыл обо всем, потому что снова увидел ее лицо и глаза, голубые, сияющие.

— Ты такая красивая!..

Она, видно, не поняла, что он сказал.

— Почему ты такая красивая, Сара?

Она опустила глаза, застеснявшись вдруг, как девочка, которая впервые слышит такие слова.

Она была еще девочкой, ребенком гетто, привыкшим молча терпеть, беззвучно плакать и радоваться одними глазами.