Артемий Леонтьев - Варшава, Элохим!

Так называемое «высшее общество» составляли по большей части преуспевающие коммерсанты, некоторые из высших чиновников юденрата, агенты гестапо, владельцы и совладельцы «шопов», имеющие право нанимать еврейских рабочих и выполнять на своих предприятиях военные заказы. Помпезный «Лурс», шумные «Мелоди-палас» и «Мерил-кафе» с их конкурсами красоты или «Казанова», где работал брат Отто Марек, – все эти кабаки пестрели вычурными люстрами, мрамором и серебром. Музыканты тянули жилы своих скрипок, пытаясь подсластить гастрономические изыски загулявших господ-людоедов, питавшихся не поднесенными официантом блюдами, нет, а теми, кто стоял у окон ресторанов и смотрел внутрь донышками воспаленных глаз, теми скелетами, что шатались и падали в подворотнях, теми, кого с чувством гадливости отгоняли сытый швейцар и прикормленная богачами полиция. По заказу SS и Берлина немецкие операторы часто снимали эпизоды из ботемной жизни гетто на кинопленку, чтобы демонстрировать потом на экранах ту роскошь, в которой пребывает еврейское население оккупированной Европы.

Айзенштат свернул в переулок. Зашагал в сторону малого гетто. Когда вышел на улицу Лешно, попались несколько подростков: шмыгнули через дыру, соединявшую здание почты с финансовым министерством, просочились, как влага, – сколько немцы не замуровывали отверстие, непобедимая дыра снова появлялась уже к вечеру того же дня. Подростки протолкнули котомки с брюквой, пролезли следом, затравленно озираясь, а потом разлетелись в стороны, как перепуганные сойки, спеша к темным щелям-закоулкам. Чуть дальше большое скопление людей – здесь часто играл слепой аккордеонист. Он снова собрал растроганную толпу. Никто не плакал, но музыка и слова слепца вызывали волнение: даже самые голодные вдруг останавливались и задумывались, проваливаясь в себя. Гроши собирала невысокая крашеная блондинка в мужском пальто и цветной шали. Люди хоть и оттаивали от музыки, все же не убирали руки со своих карманов и крепко сжимали авоськи с провизией, тесно прижимая их к груди.

Дальше по улице в здании под номером 13 размещался штаб организации «13», возглавляемой Абрамом Ганцвайхом, – она боролась за власть с Черняковым и его юденратом, являлась своего рода альтернативным органом управления, но по факту считалась разновидностью еврейского гестапо. Организовав и возглавив целую сеть общественных учреждений, Ганцвайх хотел привлечь в них все активные силы гетто, пытаясь поставить их на службу нацистам. Не то для прикрытия, не то для очистки совести, Абрам иногда занимался действительным меценатством, а может быть, даже втайне надеялся на то, что Третий рейх потерпит крах. Стелил себе на этот случай помягче, чтобы комфортнее устроиться после войны или даже повесить на грудь какой-нибудь антифашисткий орденок.

Далее начинался район выкрестов, крещеных евреев, поселившихся вокруг церкви Всех Святых. Шагалось все труднее, особенно тяжело идти из большого гетто в малое, от улицы Лешно до улицы Гжибовская, через мост над улицей Хлодная: здесь стояли смрад и давка, исключительные даже по меркам гетто. Улица Хлодная полностью лежала в арийской части города. На ней не прекращалось оживленное движение автомобилей, трамваев и пешеходов. Для пропуска населения по Желязной из малого гетто в большое и обратно требовалось остановить это движение. Толпа на углу Хлодной виднелась уже издалека. Люди нервно переступали с ноги на ногу, обменивались последними новостями, проклятьями, советами, прижимали к груди или прятали за пазухой сегодняшнюю добычу. Отто примкнул к лохматой человеческой гуще, уставился в сальный затылок какого-то старика и стал ждать. Часовые наконец расступились, началась свалка. Толпа пережевывала самое себя и топталась по собственным головам. Уже через несколько минут шеренга часовых снова сомкнулась, но Айзенштат успел проскочить.

Пересек Хлодную через мост и вышел на Гжибовскую. Наконец показался исцарапанный угол его дома. Подъездная дверь скрипнула пружиной – открылась, затем с металлическим чавком захлопнулась за спиной. Несколько ступеней, входная дверь с оторванным номером, на месте прошлой цифры осталась залысина – бледные контуры «33». В квартире на веревке сушились простыни и белье. Знакомые запахи с тяжеловатой примесью гнильцы были почти осязаемыми, весомыми, казалось, они оседали на полу жилища и о них можно было споткнуться.

Мать лежала на кровати, в последние дни сильно сдала. Марека не было, Дина стирала белье тонким обмылком. Руки раскраснелись от горячей воды. Забывшийся Отто начал стягивать пальто, чтобы пройти в квартиру, но сестра остановила его:

– Ни шагу, куда собрался, горе ты мое? Подожди, я сейчас.

Дина бросила белье в таз, вытерла мыльные руки фартуком, взяла пинцет, блюдце со спиртом и подошла к брату, начала собирать с него вшей. Увлеченно шарила по одежде и волосам брата и все сдувала падавшую на глаза непослушную прядь волос. Вытирала рукавом влажный от пота, распаренный лоб.

– Ну что, Отто, какие новости?

Айзенштат добродушно скривил лицо:

– Да все то же… хаос и мрак. Ничего нового… Вот разве что принес два куска мыла, а еще достал для мамы вакцину и пронтозил. Приготовь, пожалуйста, шприц.

Сестра тяжело вздохнула, поставила блюдце на полку, забрала у брата оба куска, улыбнулась и поднесла их к лицу, ласково прижала, словно котенка, с жадностью вдохнула душистый аромат:

– О, да… то, что нужно. Обожаю этот запах.

Дина даже замурлыкала от удовольствия, крепко сжимая сморщенными от воды пальцами твердые, запашистые прямоугольники.

Отто улыбнулся:

– Видишь, даже в гетто можно найти свои плюсы, по крайней мере, в этом шеоле [3] Шеоле – обитель мертвых в иудаизме. Область, где грешники и праведники находятся далеко от Бога, в забвении, полусне и мраке. ты научилась ценить малое… всегда предпочитала тминные духи, а теперь радуешься куску обычного мыла.

На щеках сестры заиграли ямочки. Она положила мыло в передний карман фартука и стала серьезной, снова сосредоточилась на пинцете и блюдце. Дина всегда напоминала брату какую-то крохотную птичку с пытливыми глазками и хрупкой шеей. Раньше Отто любил носить ее на плечах и тискать – хрупкость сестры умиляла, – но сейчас подобные нежности казались противоестественными, из вчерашнего цыпленка уже несколько лет как все более отчетливо пробивалась женщина, вызревала и округлялась, точно вишня. Сквозь мокрую ночную рубашку проглядывали острые груди. Отто никак не мог свыкнуться с мыслью, что малютка Дина стала взрослой, соблазнительной для других мужчин.

Каждый раз, когда архитектор возвращался в дом, сестренка задавала ему один и тот же вопрос, и он ощущал внутри болезненное покалывание, потому что знал, каких новостей ждет девочка, изголодавшаяся по миру, цветам, любви, радости и красоте, но конец войны казался недосягаемым, а каждая новая весть с фронта утверждала торжество смерти, как упавшая на голову бомба.