Артемий Леонтьев - Варшава, Элохим!

Эва увидела свисающую с потолка веревку, на ее конце болтались кожаные наручники, а рядом – стальной поддон с крюками, напильниками, щипцами и сверлами. У противоположной стены чернела на скорую руку сымпровизированная дыба, излюбленное орудие пыток Средневековья и инквизиторского христианства.

Панна Новак не боялась смерти, с самого раннего детства она чувствовала, что когда-то, еще до своего рождения, уже существовала, отчего в душе неизменно теплилось скрытое накопленное знание, как бы вспоминаемое в процессе жизни; она явственно ощущала, что во время любовного горения, чтения Евангелий или сильного страдания – неважно – в ней расширяется некое новое внефизическое пространство, и оттого не верила в конечность личного существования. Не смерть пугала Эву, она трепетала при мысли, что станет калекой: слишком уж прославилось своими пытками Главное управление гестапо на аллее Шуха.

Ей вспомнился Отто, который всегда с таким волнением изучал линии ее запястий, ног, спины, плеч и так болезненно трепетал, когда она прикасалась к нему, волновался, теплел от ее присутствия, наливался кровью – Новак очень любила чувствовать его внимательный нежный взгляд, его возбуждение; Эва знала, что он любит ее, и очень расстраивалась из-за ребяческих недомолвок Айзенштата, по вине которых она так никогда и не услышит его признания, так и не почувствует на своих губах влажное тепло его губ.

Голос офицера кольнул слух:

– После казни, свидетелем которой вы стали… взывать к ваш здравый смысл… Играть в Жанну д'Арк небезопасно, фрейлейн видеть нас в работа… вы еще так молод и привлекателен…

Гауптштурмфюрер впился глазами в красивое веснушчатое лицо девушки; затаив дыхание, прислушивался, пытаясь понять, полностью созрела его жертва или еще нет, принюхивался, незримо нащупывал своим длинным языком ее пульс.

– Нет ни малейший желание тратить на вас, любительницу этих ничтожеств, свой время.

Офицер поднялся с табурета, подошел к столу, на котором поблескивали орудия пыток, открыл нижний ящик и выложил оттуда лист бумаги с маленьким сточенным карандашом.

– Все члены организации… и координаты спасенных юде… адреса их убежищ, понимаете? Имена и адреса. Только это.

Только это? Забавный. Только это, Господи, какой же он дурак… Это, наверное, такая психология допроса…

Немец достал из кармана серебряный портсигар, сжал в губах сигарету – огонек клацнувшей зажигалки мерцнул в темноте, – затянулся с большим аппетитом и вышел, оставив девушку наедине с унтером. Эва смотрела на карандаш: обрубок грифельной деревяшки лежал на желтом листке бумаги и отбрасывал крохотную тень – плоскую, как от мышиного хвоста. На этом желтом прямоугольнике можно написать любовное письмо или записку в кондитерскую. Или текст молитвы. Можно сделать самолетик или то, что он просит… ТОЛЬКО это и больше ничего. Ничего. Только это.

Вскоре лязгнул засов камеры, офицер закрыл за собой дверь, хромовые сапоги блеснули вулканическим стеклом. Увидев, что медсестра стоит все на том же месте, он перевел взгляд на помощника. Тот отрицательно качнул головой.

Офицер почесал мизинцем холеную бровь и зевнул:

– О, как будет угодно… Paul, ruf unsere Leute an und hol dir eine Flasche Cognac [21] Пауль, зови наших ребят. И захвати бутылку коньяка (нем.). .

Унтер ухмыльнулся и вышел в коридор.

Часа через два немцам надоело насиловать Эву. Она уже давно не сопротивлялась, только тихо мычала, а потом и вовсе смолкла, захлебнулась в собственных криках-слезах. Девушка лежала на полу вдавленным в грязь лоскутком. Несмотря на пылающее тело, ей было очень холодно, и не потому, что лежала на бетоне, просто в ней что-то потухло, сбилось, переиначилось и смешалось, как при высокой температуре, когда собственной руке огненный лоб кажется ледяным.

Гауптштурмфюрер подошел и за волосы приподнял ее голову. Посмотрел в упор: по движению влажных ресниц над закрытыми глазами понял, что женщина в сознании.

– Теперь поумнел?

Эва открыла глаза, зрачки невольно расширились, будто она посмотрела в темноту, а затем снова опустила веки. Гауптштурмфюрер ударил кулаком в переносицу – не сильно, чтобы не потеряла сознание, девушка, не издав ни звука, обмякла. Гестаповец закружил по камере:

– Как же мне надоел этот сука… Paul, erhebe diese Arschgeige, lass ihr hängen und brich dann die Arme… Und lass dich nichts entgehen, Kerl… Ich komme ungefähr in dreißig Minuten zurück, denn ich will mich dick fressen [22] Пауль, подними эту мразь, пусть повисит, а потом сломай руки… и вообще, ни в чем себе не отказывай, малый. Я минут через тридцать приду, а то жрать хочу (нем.). .

Угодливый унтер связал девушке кисти, поднял неподвижное тело и подвесил канаты за крюк, затем взялся за рычаг и начал опускать его – веревка натянулась, дернула руки Эвы, локти прогнулись в обратную сторону, трясущиеся ноги оторвались от пола, хруст сухожилий – девушку растянуло. У нее вырвался вопль, какой-то иссушенный, остаточный, хриплый…

Пауль с интересом взирал на неправдоподобно заломанные конечности – изучающе, внимательно, так, словно собирался сделать чертеж истязаемой жертвы. Вспоминал свои первые пытки: когда только попал в гестапо, было в диковинку видеть, как много может вытерпеть человеческое тело и характер, поэтому с большим интересом преодолевал законы этой анатомической физики, испытывая тела врагов Третьего рейха на прочность; нащупывал слабые места, наваливался на них своим растущим опытом и раскачивающимся остервенением, старался подмять как можно быстрее, засекал время, ставил собственные рекорды, а иногда просто смаковал сам процесс или щеголял мастерством – когда перед капитаном, а когда перед самим собой. Подавляющее большинство ломалось сразу, при одном только виде инструментов для экзекуций – их он воспринимал как издержки службы, рутину, которую ковырял ленивым пальцем, чаще всего без особенного энтузиазма. Все выжидал, когда наконец попадется сильный соперник, настоящее препятствие, которое могло бы стать испытанием его профессиональной многоопытности. Побежденным Пауль оказывался редко – за все время службы набралось около десяти случаев, когда поляки или евреи одерживали верх и не выдавали требуемой информации. Чаще всего старались прибегать к хитрости: пытались вести по ложному следу, наговаривали на пустоту – на несуществующих людей, кто-то изощренно и тщательно, продуманно (у них получалось иногда выиграть время), другие делали это наивным рывком и слишком очевидной ложью (от такой лжи пытка еще больше раздухарялась). Самыми редкими типажами являлись те, кто отмалчивался либо держал себя с вызовом, щелкая по лицу палачей крепкими словами, разговаривая сверху вниз, несмотря на избитую физиономию и лужу крови под своими ногами. Таких было трое. Последний попался месяц назад, парень из Гвардии Людовой, который, даже превратившись в калеку, в какое-то шамкающее, шелестящее и бесформенное убожество, уже впадая в беспамятство, почти в сумасшествие, все-таки не захотел назвать нужные фамилии, все только поскрипывал каким-то жутким, злорадным и умирающим смешком, храбрился, говорил, что ему только щекотно, – все эти истязания длились до тех пор, пока у поляка не остановилось сердце, которое не выдержало слишком длительного напряжения и болевого шока.