Артемий Леонтьев - Варшава, Элохим!

Грозный любил эту тишь, она щекотала даже его крепкие нервы. Умение определять на слух момент завершения очередной акции давало Ивану ощущение собственного профессионализма, он мнил себя асом, большим мастером, слившимся с инструментом. Грозный искренне расстраивался, что вынужден ждать формальной команды эсэсовца, которая лишала его работу изысканного блеска. Наконец прозвучал набивший оскомину резкий, рубящий плахой голос Мюнцбергера:

– Alles shlaft! [37] Все спят! (нем.)

Украинец заглушил дизели и включил вытяжку на полную мощность. Зондеркоманда с железными крюками и ремнями уже толпилась перед входом. Евреи-рабочие натянули на лица шелковые платки или женские сорочки, закрыв лица до переносицы; в Треблинке шелк был в особой чести, влажный шелк лучше всего сдерживал смрад, а самое главное, на этой гладкой ткани почти не держались вши, поэтому мужчины из зондер-команды, когда ложились спать, напяливали на себя предметы женского гардероба: розовые сорочки, белье с ромашками и кружевами, а на бритые головы неизменно нахлобучивали обрезанные чулки, которые завязывали узлом на макушке. В таком виде и спали после очередного рабочего дня в преисподней: ошеломленные, раздавленные, выпотрошенные или ко всему привыкшие, равнодушные, но неизменно разодетые в женское неглиже.

Теперь рабочие ждали, когда можно начинать. Камеры были проветрены, надзиратели щелкнули замками, сдвинули засовы и распахнули двери: на улицу вывалились молодая девушка и две пожилых женщины с почерневшими лицами, остальные стояли спрессованные, неподвижные; мертвые люди поддерживали друг друга и не падали даже после смерти. Рабочие зондеркоманды принялись цеплять белесые конечности крючьями, разрывая человеческий компост на отдельные тела. Широко раскрытые рты покойных тщательно просматривали в поисках золотых коронок, рабочий с плоскогубцами вырывал ценные зубы.

На трупы накидывали петли из ремней и тащили в сторону огромной ямы, вырытой экскаватором в дальней части лагеря, куда их и скидывали. Маленьких детей брали по несколько и тащили гроздьями, обвязывая одной веревкой за головы или конечности, подростков брали по паре. Несколько рабочих из зондеркоманды копошились в самой яме, выкладывая тела более плотно, а остальные бросали трупы с краю рва. Над ямой стояло трупное испарение, густое марево, похожее на туман. Воздух становился матовым, как будто тяжелел, делался осязаемым. Из-за жары тела начали разлагаться очень быстро, так что никакие намордники не спасали: тяжелые, пропитанные трупным ядом куски воздуха драли горло и нос, сводили с ума. Эсэсовцы прикрывали лица вымоченными в спирте платками. Иван по природе был очень небрезгливым человеком, поэтому только затыкал ноздри ватой. После того как все тела выносили, зондеркоманда брала щетки и начинала скрести полы с порошком, смывая следы испражнений, крови и рвоты. К каждой газовой камере были подведены стоки, там всегда копошились белые черви, залитые кроваво-бурой массой.

Несмотря на обычный патологоанатомический интерес к человеческому телу, Иван в эти минуты предпочитал отходить в сторону, считая ниже своего достоинства возиться с зондеркомандой, которую предоставлял другим надзирателям, во избежание воровства следившим за сортировкой одежды, имущества и золотых коронок. Впрочем, имелась и иная причина: последнюю неделю Грозному без конца снились обездвиженные, почерневшие лица, истощенные конечности и выпученные глаза. Он просыпался от чьих-то прикосновений и слышал хрипящие крики, колючий шепот и леденящие вопли. Иван никому ни при каких обстоятельствах не признался бы, что его мучают кошмары, поскольку считал это признаком слабости, а он не мог позволить себе испортить репутацию из-за каких-то там ночных галлюцинаций, которые, наверное, мучали его от элементарного перенапряжения. В любом случае, если раньше он с удовольствием щеголял перед сослуживцами своим непрошибаемым цинизмом, складывая мертвые тела мужчин и старух в непристойные позы, чем всегда срывал дружный смех и аплодисменты не только травников, но и эсэсовцев, сейчас Иван решил беречь нервы и по возможности сторонился черной работы, занимаясь только дизелями.

Сегодня предстояло ликвидировать еще очень много вагонов: иногда в сутки доходило до пятнадцати тысяч евреев, хотя чаще всего число прибывших не переваливало за десять тысяч; Иван не мог этого знать, но в будущем его ждут три месяца простоя – с февраля по апрель 1943-го, после чего он с нетерпеливым упоением будет встречать «сытные» эшелоны балканских евреев, загорелых, красивых, мускулистых, не потрепанных жизнью в гетто, а отправленных из накопительного лагеря в Салониках; болгары, югославы, греки – такие непривычные в своей южной статности и ухоженности, они очень порадуют его прежде всего красивыми еврейками и роскошным провиантом; он не знал и того, что совсем скоро, в ноябре 1942-го, поступит приказ ликвидировать захоронения, трупы раскопают, выложат пирамидами и станут сжигать; Иван узнает постепенно, что лучше всего горят полные женщины, а хуже всего – как раз таки те самые красивые и мускулистые балканские евреи; Грозный не знал и того, что ровно через год зондеркоманда поднимет восстание, подожжет часть бараков и разбежится, так что сами же немцы, припугнутые событиями Восточного фронта, сровняют Треблинку с землей и посадят на ее месте сосновый молодняк, чтобы замести следы, – всего этого не мог знать украинец, сейчас он не без удовольствия думал только о том, что следующие партии, которые подгонит локомотив, наверняка будут не столь многочисленными: жажда и духота мало кому оставляли шансов, несколько лишних часов в переполненных вагонах выкашивали иногда по трети, а то и половине евреев. Тем более многие просто не выдерживали пытки ожиданием и накладывали на себя руки. Самые необычные самоубийства были материнские, когда женщины сначала душили собственных детей или вскрывали им вены, а затем убивали себя.

Грозный пошел умыть лицо и выпить кофе: теплый спирт, так неосмотрительно выпитый и теперь будто застрявший в горле, все еще давал о себе знать, более того, сильно крутило живот. В последние несколько дней Иван часто страдал от поноса, он часами просиживал в ненавистном деревянном сортире, уставившись в нетесаную, грубую доску с вырезанными на ней буквами и рисунками, чувствовал ползающих по коже мух и вдыхал вонь обжигающей горло хлорки, смешавшейся с душком разогретых на солнце испражнений, – все это не могло не раздражать. Привыкнув к особенной крепости собственного организма, Грозный воспринимал подобные сбои как тревожный звоночек; что-то подсказывало ему – эти недомогания были связаны с ночными кошмарами, которые так неожиданно ворвались в его жизнь.