Светлана Нина - История в зеленых листьях

Но, как только рассеялась беззаботная эйфория девичьего щебета, сгрудились над ней древние обиды. Обиды на то, чего в принципе не существовало. И Мира ненавидела Тимофея, ненавидела себя за то, что вообще думает обо всём этом в таком шальном ключе. И тут же бешено, безрассудно цвела надежда, что он выскочит из ближайшего поворота, обнимет её и окутает безумной магией своей лупоглазости. В нём столько энергии – прикоснёшься, и словно перенимаешь её, греешься об этот неиссякающий реактор. Именно то, чего так недоставало Мире, ведь последние годы она тщательно ограждала от рассеивания о жадных других свою и без того не впечатляющую энергию. Всё больше она сама пиявкой присасывалась к тем, кто чем-то пленял, и наматывала вспышки их сознания на собственное веретено.

Но он не вышел. Он наверняка спал своим проклятым бесчувственным сном, не различая шуршаний вокруг. Мирослава в бешенстве захлопнула входную дверь.

– А, ты уже пришла, – раздался из жерла дома искомый голос.

– Как видишь, – сквозь зубы процедила Мира, сверкая мёрзлым взглядом, который направлялся куда угодно, но не на появившегося в дверном проёме Тима.

– Что такое? – настороженно спросил он.

– Что такое? – издевательски переспросила Мира.

Повисла тишина. Невинный вид Тимофея окончательно доконал её.

– Что такое?! Я пёрлась сюда по тёмным улицам! А ты восседал тут и даже не подумал меня встретить!

– Ты не просила…

– Это просто какой-то кошмар! – закричала Мирослава на весь мир, создавший какие-то правила, на Тимофея, который не желал их нарушать, на собственное тотальное бессилие получить желаемое.

Она бросилась на лестницу. Тимофей побежал за ней.

– Да что с тобой такое? – в свою очередь заорал он.

– Не твоё дело! Оставь меня в покое! – Мира закашлялась задушенной речью.

– Что-то случилось с девочками?

Он держал её за плечи, а она невидящим взором смотрела в половицы.

– Нет.

Тимофей обнял её. Мира зло вырвалась.

– Поздно! Раньше надо было думать!

– О чём?!

Мира вырвалась и со всей силы влепила ему пощёчину. Он скрутил ей руки.

– Ненормальная! Успокойся!

Как Мира ни пыталась, унижение и боль проступили наружу через глаза. Она начала безудержно рыдать. Сначала бесшумно, затем с уморительными всхлипываниями.

Тимофей, увидев это, выпустил её запястья и беспомощно начал причитать:

– Ну же, перестань! Пожалуйста, не надо. Милая!

Эти слова только спровоцировали новый поток запертой любви в поисках отмершего утраченного.

Серебром обдающий лунный свет, мысом продолжающийся в никуда, отблёскивал в кухонное окно. Вверху от него жалобно таял подсвеченный самолёт.

Тимофей начал гладить её по голове, по щекам, прижимать к себе. Через тонкую ткань её лилового платья проступало тепло живого. Живого, которое он не должен был делать частью своего, хотя Мира удивительно совпала с его стремлениями и чудаковатым юмором, обидным для неуверенных людей, готовых оскорбляться на весь мир за собственную несостоятельность. Мира мягко и бурно реагировала на красоту и чуткость, исходящую от него, считая, что одухотворённый человек не может не быть прекрасным. А он и правда вынудил её пробираться через эти дебри самостоятельно. Как несправедлива жизнь, что они встретились только сейчас, будучи связаны узами крепче обещания кому-то ещё! Лучше бы не встречались вовсе. Сколько было шансов, что они просто до конца жизни будут созваниваться по праздникам…

Он начал целовать её щёки. Мира в ответ вцепилась в его плечи своими коротко стриженными ногтями. Не отдавая себе отчёт в том, что делает, Тимофей перешёл на её губы, пахнущие апельсинами. Наверное, в кафе она ела какой-нибудь разрекламированный пирог, на заказ которого её подначила заводила их компании… Странно, но он больше не чувствовал стыда и страха.

Над ними распласталась ночь древних легенд. Магическая ночь, в которую совершались тайные ритуалы. Безумства предков, воспринимающихся безгрешными истуканами, проступили через шлифовку социумом. В конце концов, кому и что они должны? Разве она виновата, что так утончена, разве он в ответе за свою безудержную энергию, заражающую других? Главной фобией Миры стало то, что Тим исчезнет, оставив после себя всё как прежде. Никому не нужное пустое прежде взамен ослепляющих цветов своего существа. Их похожесть придавала совершаемому что-то сакральное, запретное, только их собственное и ничьё больше. Такая юная, такая его родная. Лучший друг, соратница…

Мира предпочла просто отключить разум, оставив себе лишь пожирающий мир чувств и прикосновений. Пусть Тимофей сделает с ней всё, что хочет, лишь бы хотел. Его упругое тело плясало с ней в каком-то пугающе гармоничном танце. Это было вовсе не то, что с Артёмом. Не ободранное утоление инстинктов и злорадство в мегаполисе, где отношения щеголяли щедрой приправой демонстрации собственного благополучия в обход партнёра, чтобы в конце концов похвастать победой над ним. А растворение в терпком вкусе приоритетного существа, возносящее и разбавляющее в прозрачно-синем соке Вселенной. Впервые Мира чувствовала такое тотальное единение с чужой душой. Не было больше ни её, ни его, лишь они – исконный феномен редкостного совпадения духовной и физической близости.

Это была другая жизнь, подобие литературного салона. Они спорили, смеялись, влюблялись – словом, чувствовали, что существуют, что жизнь хлещет через край, затопляя их своей тёплой патокой. Выбившись из провинции, Мира жаждала этого, погрязая в затуманенных рассказах Серебряного века. Ведь такой стёртой тоской преследовали россказни об интеллектуальных сборищах прошлого, заражающих своим вдохновением всех, кто имел к ним отношение.

Для Миры по мере взросления феномен человеческих отношений становился более отчётливым и обросшим взаимоисключающими деталями, но по-прежнему неописуемым, что не мешало удивлению от многообразия этих вариаций. В основе всех взаимоотношений, по её мнению, лежал беспредельный эгоизм автономного существа, жаждущего для себя страсти, познания и вдохновения, самоутверждения или уважения. В бескорыстную любовь Мира не верила, виня в неудачах и страданиях, которые европейцы возводили в культ, на рефлексии строя цивилизации, более социальный институт, чем поведение отдельно взятых людей.

Социализация предполагала получить в наследство от человечества не только знания, накапливаемые поколениями, но и тяжёлый груз моделей поведения и сомнительных архетипов, намертво впечатавшихся в мозг…

Мира не верила, что в человеке может проявиться то, что не привили ему в детстве, не запрещали или не учили любить. Она чётко видела, что большинство привязанностей или отторжений неосознанные, пытаясь принять хотя бы свои собственные и продолжить зароненное родителями развитие. Инвестиция в себя – а есть ли вообще какие-то другие настоящие инвестиции?

Читать дальше