Кейтлин Моран - Стать Джоанной Морриган

Но как выяснилось, существует множество видов тревожности. Часа через два перекрестные ссылки выводят меня на объемистый том под названием «Мужество быть» авторства немецкого философа и теолога Пауля Тиллиха.

Тиллих делит тревожность на три категории: «онтическая, или сущностная тревожность», связана со страхом смерти или со страхом перед судьбой. «Моральная тревожность, или тревожность осуждения», проистекает из чувства вины за свое бытие и поступки. «Духовная тревожность» это страх пустоты и отсутствия смысла в жизни.

Идентифицировав свою тревожность как преимущественно «моральную» с небольшой примесью «онтической», я листаю «Мужество быть» в надежде найти рецепт исцеления от этих кошмарных недугов. В самом конце Тиллих делает вывод: бороться с тревожностью невозможно, ее надо просто принять. «Это часть человеческого бытия», – говорит он совершенно спокойно.

Прислонившись спиной к книжному стеллажу, я размышляю о рекомендации Тиллиха. Принять эту тревожность как часть бытия – на всю жизнь. Вечно кипеть в этом ртутном наэлектризованном супе, когда нервы звенят, словно крошечный колокольчик над дверью вмиг опустевшего магазина, буквально через минуту после ядерного взрыва, когда все лежат мертвыми и только я еще стою.

«Дело в том, – говорю я Паулю Тиллиху у себя в голове, – дело в том, Пауль, что вообще-то моя тревожность не онтическая, не моральная и не духовная».

Я смотрю на него.

«На самом деле все проще, Пауль. Мне нужны деньги ».

Пауль Тиллих кивает.

Будь я богатой, меня бы вообще ничего не тревожило.

Все очень просто. Мне нужны деньги.

Есть несколько способов, как четырнадцатилетней девчонке заработать достаточно денег, чтобы содержать семью из семи человек:

Так что да.

Уборщицей я проработала ровно полдня – по объявлению в «AdNews». Они искали приходящую уборщицу в большой дом на Пенн-роуд, раз в неделю, по субботам. Я надела свою лучшую шляпу, привязала собаку у них во дворе и постучалась в дверь.

Я три часа драила кухню, ванную и коридор, выложенный черно-белой напольной плиткой. Хозяйка вручила мне старую зубную щетку и велела очистить краны от геологических отложений. Мне пришлось отмывать с хлоркой мусорные контейнеры во дворе. Чаинки из разорвавшихся чайных пакетиков липли к моим рукам, и в их узорах я прочитала свое ближайшее будущее: благоухать, как помойное ведро.

Уже в самом конце хозяйка спросила, сколько мне лет, и когда я сказала, что мне четырнадцать, она заявила, что не возьмет меня на работу, потому что это противозаконно; дала мне десятку, и я ушла. Наверняка она с самого начала подозревала, что я несовершеннолетняя, но не стала посвящать меня во все тонкости трудового законодательства, пока я не вычищу ее мусорные контейнеры.

В американских фильмах дети, остро нуждающиеся в деньгах, делают лимонад и продают его на улице рядом с домом изнывающим от жажды прохожим.

Я попробовала обсудить это с Крисси. Он посмотрел на меня, потом – в окно, на нашу унылую улицу.

– У нас нет лимонов, – наконец сказал он.

– Если Бог не дал тебе лимонов, делай не-лимонад, – бодро ответила я.

Я не продавала домашний лимонад на улице в то тревожное лето 1990-го.

Мы все собрались в гостиной перед телевизором. Ждем начала «Коронной фразы», и я как бы невзначай завожу разговор о трудностях трудоустройства для девочки подросткового возраста.

– Устройся на почту разносить газеты, – говорит мама. – Я разносила газеты. Копила себе на проигрыватель. Собственно, так я купила все записи «Rolling Stones».

У мамы есть первые семь альбомов «Rolling Stones». Они хранятся отдельно от папиных пластинок. Других рок-групп мама не признает. Иногда она ставит «Нельзя всегда получать то, что хочешь», когда подметает на кухне, и подпевает им, яростно и сердито.

– Ты всегда любила разбитной рок-н-ролл, – говорит папа, хватая маму за бедро, высоко-высоко, где такая игривость уже отдает откровенной похабщиной. Мама тоже хватает папу за бедро. Они смотрят друг на друга влюбленными, совершенно бесстыжими глазами, и вид у обоих донельзя глупый. Я громко откашливаюсь.

Родители прекращают домогаться друг друга у нас на глазах и опять оборачиваются ко мне.

– Если хочешь устроиться почтальоном, тут есть одна хитрость, – говорит папа со знанием дела. – Надо, чтобы тебя взяли на последний квартал. С октября по декабрь. Проработаешь три месяца, срубишь хорошие чаевые на Рождество, а в новом году, когда грянет самая холодрыга и хмарь, ты уже все – отстрелялась. В общем, ты поняла.

К несчастью, когда я на следующий день прибегаю на почту – чтобы воплотить в жизнь этот блестящий план, – выясняется, что эту хитрость знает не только мой папа: лист ожидания на вакансию почтальона заполнен до следующей весны.

– Если только ты не захочешь взять Уордсли, – говорят мне на почте с явным сомнением.

Уордсли – самый опасный квартал во всем городе. Три серые многоэтажки посреди пустыря, похожие на вилку с тремя штырьками, которая ждет, когда ее вставят обратно в розетку и эта мертвая зона опять подключится к жизни.

Ходят слухи, что в Уордсли кого-то распяли – натурально, приколотили руки бедняги гвоздями к доске и бросили его на заднем дворе городской больницы. Это то, что мы «знаем» о Вулверхэмптоне – точно так же, как «знаем», что человек по прозвищу Ковбой, который разгуливает по центру одетый ковбоем, приехал к нам из Америки; и что бородатый бомжара, живущий в палатке на круговом перекрестке на Пенн-роуд, так плотно там окопался, что городской совет распорядился подвести электричество к его палатке, чтобы человек мог смотреть телевизор и завести себе холодильник.

Вулверхэмптон – неожиданно интересное место для жизни, если знаешь, куда смотреть.

Лето проходит, а я все еще думаю, как бы мне разбогатеть. Торговлю кулонами со «счастливым четырехлистным клевером» пришлось свернуть, когда один из соседских детишек, купивших у меня амулет – это кусочек картона с четырехлистным клевером, приклеенным прозрачным скотчем, – решил его разобрать и обнаружил, что я взяла обыкновенный трехлистный клевер и припупырила к нему дополнительный лист. Мне пришлось вернуть деньги всем (шести) покупателям.

А потом в один невероятно прекрасный день в «Express & Star» появляется объявление: «Требуются дети – юные актеры для осенней постановки «Энни» в Городском драматическом театре».

Здесь прекрасно буквально все: это не только вакансия специально для детей – такое я вижу впервые, если не считать репродукций викторианских газет с объявлениями о поиске смышленых рукастых девчонок для работы в прядильных цехах, – но и вакансия прямо-таки для меня, поскольку я знаю мюзикл «Энни» практически наизусть.