Юрий Красавин - Полоса отчуждения

— Ты уж, бабушка, говори нормально.

В первый день внуки не отходили от нее, расспрашивали о житье-бытье с самыми серьезными физиономиями, только, в глазах обоих черти прыгали. Беседа иногда записывалась ими на магнитофон, чтобы потом прослушивать ради удовольствия, а точнее сказать, ради потехи.

У нее было несколько разговорных тем, к которым она обнаруживала неизменную приверженность: первая и самая излюбленная — кто из знакомых кому и кем доводится и где живет; вторая — где-то кто-то кого-то зарубил топором, застрелил из ружья, спихнул с балкона пятого этажа; третья — кто где и от какой болезни умер, как хоронили, сколько было при этом народу, горевали ли о покойнике и как именно. Вот, пожалуй, три. Ну, разве что еще четвертая, хоть и менее увлекательная, но все-таки любимая: о том, кто на ком собирается жениться, кто за кого вышел замуж и сколько потом родил детей. Чаще всего почему-то собирались жениться или женились ласковые ребятки Пикулевы, второе или третье поколение, а поскольку их было много и они непрерывно пополняли жениховский корпус, то и свадебные новости не иссякали.

Вселенские катастрофы — землетрясения, наводнения, извержения вулканов — были далеко за пределами ее мира, поэтому и мало ее трогали. Другое дело — катастрофы семейные, где бы они ни случались. Она проявляла живой интерес к ним, сострадая и радуясь, хотя дело касалось совершенно чужих и подчас незнакомых ей людей, о них могла толковать бесконечно и с неизменным увлечением.

И откуда только все узнавала! Кто ей поставлял такую информацию? И что за свойство памяти — держать годами и десятилетиями неведомо зачем совершенно ненужные сведения!

— Ты, Лень, ить Василия-то Кривого знал?

— Нет, мам, не знал.

— Ну как же! Василий Кривой, Ивана Картошкина сын. Чай, помнишь! Он взял Катюшку Малаховкину и уехал с нею в Якимово жить, а в Якимове они сгорели, да и нанялись оба в пастухи. А потом…

— Ну знал, знал. Так что он? Ты что-то хотела о нем сказать.

— Ну вот, умер, — с удовлетворением сообщила она. — Похоронили.

Тут вроде бы надо погоревать, но Леонид Васильевич никак не мог вспомнить Василия Кривого, и разговор повисал в воздухе. Но это не смущало мать; помолчав не более минуты, она сообщала следующее:

— А у Матрениной-то Дуськи какое горе случилось!

Это у нее словно запев, наравне с «ить ты, Леня, знал такого-то…».

— А что с нею? — спрашивал сын и потихоньку удалялся в свой кабинет, поскольку у него всегда были неотложные дела.

Тогда гостья оборачивалась к невестке:

— Так ить Дуське-то сделали перацию и вырезали не то, что надо. Ты подумай-ко! Вот доктора-те пошли. Думали, камни в почках, а у нее рак…

Далее следовали драматические подробности, от которых жить на свете не хотелось. Мать, рассказывая, удивлялась равнодушию невестки, а та коротко оправдывалась, что о Матрениных впервые слышит.

— Как же ты не знаешь Матрениных, — ворчала свекровь. — Чай, они нам родня. Ихний Иван Потапыч нашему дедушке Михаилу…

— …ихний Иван нашему Михаилу двоюродный мерин, — тихонько подсказывал один из внуков.

Гостья дивилась: такие серьезные вещи говорит, а им смешно. И невдомек ей было, что внуки грубиянствуют, употребляя ее собственные выражения.

Не удавалось ей посудачить всласть в теплой квартире с телевизором, с мягкими диванами — а уж казалось бы, где и поговорить задушевно, как не здесь!

— Дык а Натолей-то Соломидин, он, значит, кем нам доводится, баушк? — спрашивал хитроумный Сева.

— Что ты, господь с тобой, не знаешь, что ли? — изумлялась та и с готовностью принималась объяснять: — Ить его мать была отдана в Гридино за Митряху Пуговицына, а Митряха-то деверь будет Маруське, которая крестная приходится твоему брату двоюродному Мишаке.

Осознать такие родственные связи было непросто. Сева и Слава, студенты последнего курса архитектурного института, усиленно «двигали мозгами» и тем не менее усваивали с трудом. Брата Мишаку они разу в глаза не видали, тем более его «крестну». А что касается Пуговицыных из деревни Гридино, то ведь их же там несколько мужичков, и каждый чем-то знаменит: или шибко пьет, или ворует тоже шибко, или просто любит побузотерить. Поди-ка разберись, о котором речь! Братьям легче было рассчитать свайное основание многоэтажного дома, чем постигнуть хитросплетения собственного родства с неведомыми людьми.

— Погоди-ка, баушк, это не тот ли Митряха, который плотничал «в людях» и по пьяному делу от живой жены сватался к родной тетке — при полном параде: с рушниками и прочим? — уточнял Слава.

— Ты гляди-ко не путай: это Ванюшка Грызлов. И не к тетке, а к председателевой жене Катерине. Председателя, значит, Охапкина супруга будет, ее все Барыней звали. Вот пришли они свататься к Катерине-Барыне, а Охапкин тут же сидит… выпивает со сватом своим Федором Фунтиковым…

Эти подробности повергали братьев в самое лучшее расположение духа: где еще узнаешь о таких событиях! Где еще услышишь имена — Натолей, Митряха, Мишака! Да и фамилии им под стать — председатель Охапкин, завмаг Загребалов, пастух Картошкин, цыганка Манька-Путанка, сват Фунтиков.

Бабушка, беседуя с ними, чувствовала подвох, но относилась к великовозрастным внукам как к младенцам: пусть их веселятся! Она рассказывала житейские истории как сказки, и сказки эти тешили не столько слушателей, сколько саму рассказчицу.

Видя, что Севка со Славкой чересчур активно включились в расспросы, да при этом еще и потешаются над бабушкой, отец прогонял их с выговором:

— Эй вы, умники! А ну-ка за дела!

— Чего ты их строжишь? — суровым голосом урезонивала тогда мать сына. — Чай им поговорить с бабушкой охота. Сколько не виделись!.. Ишь, прогнал. И к чому пристало!

У нее было несколько одной ей присущих выражений, которые употреблялись там, где обычно сердитый мужик вставляет матерные слова: «к чому пристало!», «пес с ней!», «согрешишь, грешница!», «надсада сердцу», «ишь, каку изватку взял!», «а я и думаю себе», «чтоб те ро́зорвало!» — не «разорвало», а именно «ро́зорвало».

Внуки однажды даже завели «Словарь», в который заносили наиболее, с их точки зрения, колоритные термины:

«Пантёр — товарищ, партнер, собутыльник.

Разботе́л — растолстел, раздобрел.

Шикие́мец — (от ШКМ — школы крестьянской молодежи) — студент, старший школьник, бедолага.

О́зырь — непочтительный дурак.

Изва́тка — дурная привычка.

Щапливый — недоразвитый малоежка.

Утя́пился — быстро пошел куда-то, куда не следует.

Раздепа́й — недотепа, растяпа мужского пола.

Тенято́ неко́шлое — путаник, то же самое, что и раздепай, только еще хуже.

По́мерзень — холодно, хуже не бывает.

Забожене́ть — запустить дело, обрасти грязью.