Юрий Красавин - Полоса отчуждения

— Ой, сынушка, что же ты наделал! Да неуж получше-то не нашел! Да неуж такая тебя достойна! Для такой ли я тебя растила, берегла, выучила!

— Почему обженился-то?! — и возмутился, и озадачился он, поскольку чувствовал себя совершенно счастливым.

— Ты у меня вон какой парень — и с образованием, и непьющий, и некурящий. А она что? Эко — восемь классов. Эко! — специальность какая: маляр. Да такую ли тебе жену-то надо! Я вот заглянула к ней в чемоданчик, а там два ситцевых платья еёных, и больше ничего. Да так ли замуж-то выходят! Это не на колодец по воду — замуж-то! Нету ничего, так что за семья будет у тебя, девка? Стоило ли торопиться-то так? Наживи сначала все, что полагается, а потом уж. Вот я выходила замуж: у меня приданое было — на двух телегах везли! Одной одежи сколько! А обужа?!

— Ну, кто теперь на телегах приданое возит, мама? Где ты видела?

— А нынче на грузовиках везут! А ты как думал? С улицы, что ли, невесту-то берут! Женитьба не баловство, не забава. А ты что же, голую взял! Голую, голую!.. Последняя из никудышных.

Это о Тае-то — никудышная! Это о ней-то!.. Но что верно, то верно: нарядов у нее не было.

— Ты с приданым вышла, что ж нынче не богата?

— Меня война подкосила! У меня мужа убило!

— Значит, не главное то, что война может отобрать.

— А что ж, по-твоему, главное-то?

— Любовь!

— Да какая такая любовь! — Мать была возмущена этим заявлением более всего. — Ваша любовь — только в постели спать. А жить-то на что? Жить-то как будете?

Он сказал тогда матери, что они с Таей будут работать; что они хотят учиться и что — вот она увидит! — непременно оба поступят в институт. Со временем все у них будет: и тряпки, и мебель — да что об этом говорить, это пустое! Разве не так все люди живут? Разве есть другой путь достигнуть благополучия, помимо своего собственного труда?

Но никакие доводы не действовали на мать, и более того: чем достойнее он убеждал ее и чем с большей горячностью делал это, тем непримиримей и напористей становилась она.

— Что ты, родимой! — уже кричала мать, глядя на него страшными, глазами, как на человека настолько заблудшего, что не видит он самой ясной очевидности. — Разуй глаза-то! Ты бы еще нищенку с улицы взял! Да и твоя-то чем лучше нищенки? Ни образования, ни приданого, ни роду-племени — ничего! Неуж лучше-то не нашел?..

Он сам кричал в ответ, не считаясь с тем, что соседи, проходя мимо их дома, могут слышать и скандал станет известен всем: не до того было. За живое взяло, за самое основное, на чем стояла, утвердясь, его тогдашняя жизнь!

— Учиться они пойдут!.. Она у тебя забрюхатеет скоро, вот чего! Дети у вас посыплются — чем жить-то будете?! Опять: мама, давай?

— Мы же вот работать пошли оба! Разве мы к тебе на иждивение приехали!

— Я думала, помощник матери-то будет на старости лет: а тебе обувать-одевать свою жену — это сколько денег надо!

Мать плакала в голос — то было неподдельное, глубокое горе — именно горе, которое униженный сын осознал тогда, но которому не нашел убедительной причины и оправдания.

Те же самые упреки и в столь же горячей форме она высказала и Тае, чем немало озадачила ее. Юная невестка растерялась. А разве не могла она сама сказать тогда хоть мужу своему, хоть свекрови: «Куда это я попала по вашей милости? Почему я должна жить в этакой-то бедности? Разве не достойна я лучшего? Зачем ты на мне женился, Леня, если не можешь создать для молодой жены лучшую жизнь, чем эту?»

Ей, конечно, и в голову такое не пришло: хорошо-то не жила, считала, что так, как они с матерью, и все живут.

Она только сказала мужу:

— Разве матери не лучше с нами? Ведь мы ей все-таки помощники. Я думала, мы будем жить с нею очень дружно. Разве ей не веселее с нами? Ты спроси у нее, Леня.

Он спросил.

— Конечно! — сказала мать в ответ. — У нас в деревне было так-то: три развалюхи-колхоза соединили в один и думали, они, мол, от этого станут богаче. Если в одном кошельке пусто и в другом тоже, то переклади из одного в другой — то-то денег прибавится!

У нее были свои резоны, у них свои.

Так началась череда великих неурядиц, а исход ее оказался печален. Это по сю пору занозой сидело в его сердце.

— Слышь, Нин, вот сейчас завернем за те липы — и увидим толстых баб.

— Что за толстые бабы?

— Мать их так зовет. Целыми днями сидят на скамейке, смотрят: кто ни пройдет мимо, кто ни проедет — всех обсудят. У них полная информация по всем аспектам сугубо личной жизни знакомых и незнакомых им людей… И что за город! Ах, какая тоска меня гнетет!

— Не тужи, добрый молодец! — сказала Нина с улыбкой, бегло взглянув на него. — Утро вечера мудреней. Сегодня лучше, чем вчера, а завтра лучше, чем сегодня.

— Как это один из твоих учеников в сочинении написал: к нему прилетела птица Грусть…

— …и села на сердце.

— Я надеюсь, ты поставила ему пятерку?

— Хотела, да рука не поднялась: в слове «сердце» этот философ умудрился сделать две грубые ошибки.

— Буквоед ты, сути не видишь.

Может быть, Нина догадывалась, о чем он грустит… Наверно, догадывалась. Да, конечно же догадывалась!

На этот раз опасения его оказались напрасными: скамейка возле углового дома, где обычно сидели «толстые бабы», была пуста.

— Вымерли… — пробормотал Леонид Васильевич.

Теперь возле той скамейки играл белобрысенький мальчик в синем берете с помпоном, из-под которого выбивались затейливые кудряшки, — он разровнял грудку песка и чертил щепкой, приговаривая:

— А вот здесь у меня посажена морковь… ее поливать надо… а здесь огурцы, и их поливать… а это картошка…

— Пикуленок, — определил Леонид Васильевич.

— Что?

— Я говорю: парнишечка-то Пикулевых. Новое поколение.

— А-а… Они породу не меняют!

Мальчик вскинул на засмеявшихся Овчинниковых очень серьезный взгляд и провожал их глазами, пока они не подошли к материному дому.

А дом этот являл ныне собой вполне благопристойный вид: обшит тесом, верандочка сбоку; крыша уже не в заплатах из ржавой жести — шиферная; и антенна телевизора вознесена на шесте.

Нет, нынешний прежнему далеко не родня! Но вместе с тем зоркий глаз Леонида Васильевича улавливал, что строение держится из последних сил; старость уже подступает, и если теперь вот не принять меры действенные, дом попросту упадет. Не рухнет с треском и грохотом, а тихо, без шума повалится, осядет, как трухлявый гриб. Бывают такие грибы: снаружи смотреть — румяный красавец, а возьмешь в руки — губка губкой.

— По-моему, хоромы эти уже исчерпали свой жизненный ресурс, — усмехнувшись, сказал он. — Они еще двадцать лет назад готовы были повалиться. Уж мы с ним повозились в те годы! Фундамент подводили, печку клали…

— Мда… Его теперь не ремонтировать, а заново строить надо, — сказала Нина размышляюще.