Юрий Красавин - Полоса отчуждения

— Да ну! — весело удивился сын, и они с Ниной переглянулись.

Мать не заметила этого.

— Ай-я-яй… Какое несчастье! Так уж и в колодце?

— Ей-богу! Она где-то вон там, за рекой жила. Вот пошла по воду, и нету. Ну, нету и нету старухи. Потом спохватились. Уж как у нее получилось, то ли сама мырнула, то ли поскользнулась да… то ли подтолкнул кто. Всяко говорят! Вытащили — а она и жива не была.

Увидев, что сын подставил руки под рукомойник и звякнул стержнем, мать заспешила:

— Воды-то там нет. Я сейчас, сейчас…

Принесла воды в дюралевом ковшике, Леонид Васильевич принял его, налил в рукомойник, потом присмотрелся внимательней — что за чудо? — ковшик стар и давно уже пришел в самое жалкое состояние: и помят, и поцарапан, и оброс непонятного происхождения лишаями, похожими на окалину, а главное, лишился рукоятки; вместо нее мать приделала новую, из толстой, тоже дюралевой проволоки, а для крепости и по соображениям большей красоты залепила эту ручку желтой оконной замазкой…

Леонид Васильевич, дивясь, покачал головой, как давеча у калитки, но ничего не сказал, повесил инвалида на гвоздь.

Мать поспешила с оправданием:

— Нету ковшиков-то в магазине! Как ни спрошу… А то приду — ковшик есть, да в кармане-то денег, глядишь, не взяла! Или уж истрясла все — нету!

Рукомойник тоже, между прочим, был примечателен: Леонид Васильевич мыл руки и размышлял о нем, и так решил, что некогда он переделан был из самовара местным умельцем. И как самовар начищался время от времени кирпичным порошком, так и рукомойник мать чистила один раз в год, а именно — к Пасхе, до сияния. Сейчас он смотрелся веселым, нарядным — Пасха-то была не так давно! — только очень уж помят был, словно им долго играли в футбол.

— Да вот стала чистить-то, — сказала мать, проходя мимо, — и протерла до дыры. А теперь ведь лудить да паять по дворам не ходят.

Верно, бок рукомойника был залеплен в одном месте той же замазкой, что и ковшик.

— И рукомойников нет в магазине?

— Дак и этот еще послужит.

— Конечно, что из него, стрелять, что ли! — сказал Леонид Васильевич и подмигнул все понимающей Нине. — О-хо-хо!

— А ты бы, родимый сыночек, купил матери-то в подарок рукомойник, — тихонько сказала Нина, подделываясь под тон свекрови.

— И не говори, подружка, — отозвался муж. — Нынче сыновья-то какие пошли: скупердяи да жмоты!

Нина с замечательной миной на лице — ни иронической улыбки, ни, избави бог, скептической или насмешливой гримасы! — окинула взглядом стол: картошка прямо на сковороде чугунной, макароны — тоже на сковородке, только алюминиевой и с ручкой; соль в фаянсовой солонке, огромной, в два кулака, вилки гнутые (а ведь есть у матери хорошие вилки — бережет!), соленые огурцы в селедочнице, кильки в томатном соусе прямо в баночке консервной.

Она стала распаковывать сумки, и на столе появились колбаса такая и сякая, сыр такой и сякой, ветчина с кореечкой, селедка в баночке, масло сливочное…

— Да куда ты! — встревожилась мать. — Зачем столько-то!

— Съедим! — бодро отозвался на это сын.

— К празднику отложить бы, Леня.

— А нынче что?

— Ну да… А только поберечь бы: вдруг кто прилучится.

— Так ведь вот мы прилучились!

— Ну да, ну да… А только что вдруг гость какой, а у нас нет ничего, все приели. Стыдом, что ли, борониться!

Все эти доводы были знакомы. Невестка принесла тарелки, деловито принялась сервировать стол. Мать следила за нею осуждающе и осталась недовольна, в досаде ушла на кухню.

— Ой, батюшки! — послышалось оттуда. — Ить у меня хлеба-то нет! Эка дура я — совсем забыла.

— Да есть у нас хлеб, мам! — крикнул Леонид Васильевич. — Мы в вашем магазине прихватили свежего!

— Надо же! А я забыла и забыла. Еще утром села почайпить, а у меня только сухарь черствой. Уж я размачивала.

— Пусть достанет те вилки, что мы ей купили, — шепнула Нина. — А эти давно выбросить пора.

— Скажи сама.

— Еще обидится! А ты — сын.

— Мама, вилки давай другие!

Она где-то рылась, достала наконец, принесла, на ходу вытирая их фартуком.

— А у тебя чистенько, — заметил Леонид Васильевич, расхаживая по передней комнате. — Половики опять стирала да полоскала в реке, да? И небось еще в проруби?

В деревне она, бывало, предпринимала великую уборку и стирку обычно на страстной неделе, накануне Пасхи — все перестирает да перемоет — и нужное и ненужное. Даже дымоход в трубе непременно чистит, а для этой цели заберется на чердак, где «боров» с вьюшкой, оттуда через люк вскарабкается и на крышу, замирая от страха, орудует веником на шесте…

— А как же, сынок! — отозвалась мать. — На речку носила — водополица как раз была. И пол скребла, и потолок мыла… Потом неделю в лежку лежала: поясница совсем отбилась и печенка принялась…

— И опять трубу? — спросил сын.

— Нет, Лень, нынче я трубу-то не чистила. Не заленилась, нет, а вот почему: уж как я убилась, Лень! Думала и жива не буду. А как получилось — думаю, дай-кось я сначала потолок-от вымою, а уж потом потихонькю и за трубу возьмусь: на улице дождь шел, крыша мокрая да и труба тоже. Ну вот… Стала потолок-от мыть, а не достану никак! Я подвинула сюда этот стол, а на него одним концом доску, а другим на кровать, вот на эту железину, на спинку. Ну и влезла, и мою. А доска-то, видно, сошла, я ка-а-ак шарнусь! У меня тряпка в одну сторону, таз с водой в другую, а сама вот сюда всем прикладом хвостонулась и лежу. Ну, думаю, и не встану.

Она показала, куда что упало и где растянулась сама — и все это со своеобразным удовольствием, чуть ли не с наслаждением. Так, кстати, бывало всегда: при каждой их встрече излюбленный ее рассказ — о том, как «шарнулась», «хвостонулась», «убилась», «ухайдакалась».

Не далее как три месяца назад, приехав к сыну в гости, она прежде всего поведала:

— Надумала в подпол лезть, да что-то этак повернулась, а и забыла, дура, что западня-то у меня открыта: ну и бух туда! Да уж как убилась! Думала, и жива не буду. Синяки эва какие, и здесь, и здесь. И весь бок аж черный.

И спускала чулок, показывала синяки, от которых у сына и невестки мороз по коже, а мать была при этом довольнехонька! Разгадка такого удовольствия проста: чем сильнее в своем рассказе она падала да ударялась и чем серьезней оказывались последствия таких падений, тем больше сочувствия ей и тем приятней было потерпевшей.

— Знать, я без памяти сколькё-то лежала. Встала — голова как чугун гудит… Но, слава богу, руки-ноги целы.

Слово в слово: как тогда, так и теперь.

— Да зачем же ты потолок-то взялась мыть? — возмутился сын.

— А как же, сынок!

— Да на черта он тебе сдался! Ради чего стараешься?

— Что ты, не знаешь свою маму? — заметила Нина. — Ей и праздник не в праздник, если она не ухайдакается да разок не хвостонется.