Юрий Красавин - Полоса отчуждения

— Эва как она! — удивилась мать и покачала головой.

Вроде бы ничего особенного не сказала невестка, а все равно обидно.

— Тебе уж сколько раз говорено было: не мой, не мой ты этот потолок! — сердито выговаривал сын. — Посмотри: он лучше-то не стал. В твои ли годы лазить по потолкам, чердакам да крышам? Заставь нас или вон Валентину с ее мужем-теоретиком.

Подобные выговоры доставляли ей истинное наслаждение: заботятся о ней! Для того и жаловалась.

— А и то, больше не буду. А то насовсем ухайдакаюсь. Много ли мне, старухе, надо! Стукнешься вот так башкой-то, ну и готова. И будешь лежать мертвая, никому не нужна.

— Да и в прошлом году уверяла, что не станешь мыть, а все-таки вот принялась, — заметила невестка.

— Дак закоптел! Дай, думаю, я его маленько…

Насладившись их состраданием, она ушла в кухню и уже оттуда спросила:

— Как там робяты-те?

— А чего им!

— Учатся?

— Да вот мы и уехали, чтоб им не мешать: к защите диплома оба готовятся.

— Ишь ты!.. Какие молодцы… Вспоминают ли бабушку-то?

— Вспоминают!..

Леонид Васильевич с Ниной усмехнулись одинаково.

Наконец сели за стол. Мать — она легка на подъем! — тотчас вскочила, говоря:

— Ну-ко погоди-ко… у меня же тут есть…

— Да не надо, мам! Сиди ты!

Сын уже догадался, зачем она вскочила. Хотел остановить, но мать подняла западню, проворно полезла в подпол.

— Сейчас угостит… — сказала Нина с улыбкой.

Из подпола появилась знакомая бутылка с бумажной пробкой, успевшей, кажется, даже заплесневеть.

— Это у меня свойское… Попробуйте-ка.

Улыбалась при этом прямо-таки заговорщицки.

Каждый раз так, хотя вино, по-видимому, время от времени заменяется более свежим.

— О господи! — тихонько вздохнула невестка.

Рецепт этого «свойского» вина таков: когда кислая-прекислая красная смородина «загуляет», то есть довисит на кусте аж до сентября и в варенье мать ее употребить не успеет, вот тогда она ягоды снимет, растолчет пестиком в миске, разведет кипятком — и заливает в бутылку; потом посыплет туда песку сахарного ну и крошечку дрожжец бросит. После этого бутылка, заткнутая бумажной пробкой, опускается в подпол, где и ждет гостей. Иногда очень долго ждет.

Леонид Васильевич налил полрюмочки, церемонно пригубил, отставил: так сказать, выказал уважение.

— Знать, не понравилось мое-то вино? — как обычно, удивилась мать.

Она не озаботилась этим, нет. Понравилось или нет — для нее дело десятое, а главное, чтоб было предложено, иначе говоря, «поставлено».

— Прекрасное вино! — похвалил сын, улыбаясь.

— Бориса Пикулева приглашала: в подполе свет у меня пропал, так он шнур новый провел, патрон заменил, я его и угостила. Да ить он не пьет после перации-то! Маленько пригубил.

— Ну и как?

— Хвалил. Ну, только сказал: водка лучше.

— Разбирается!

Бутылка со «свойским» вином после обеда перекочует в подпол, надо понимать, до следующего гостя («Вдруг кто прилучится!»), то есть до сына или зятя.

— Закусывайте-ко вот студнем-то.

И тут же объяснила с довольным видом, что вот-де все берегла свиные ножки и как хорошо, что сберегла!

— Постой-ка… — насторожился сын. — Это уж не те ли, что ты купила зимой, когда к нам приезжала?

— Те самые, — подтвердила мать прямо-таки горделиво. — Одну чуть было не сварила на Пасху, хотела тоже студень сделать. Добавлю, думаю, желатинцу… Да тут от вас письмо получила: нет, гляжу, пусть лежат до гостей. Хороший студень-то получился — крепкой.

Кривое зеркало отразило, как переглянулись гости. Лицо невестки приняло странные очертания. Нина подвинулась к мужу, чтоб отражаться в зеркале нормально; мать же поняла это по-своему и самолюбиво поджала губы.

— Да-а, — только и сказал Леонид Васильевич.

Разговаривая, он оглядывал материно жилье, и взгляд его избирательно отмечал: репродуктор на стене старый, похрипывает; на часах-ходиках вместо гири подвешен амбарный замок, а циферблат заржавел…

— Ты не проткни, Леня! — встревожилась мать, увидев, что сын испытывает на крепость подоконник, а тот проминается у него под пальцами. — Я уж боюсь и трогать. Покрасила в прошлом году, авось, думаю, не так будет гнить…

Он толкнул створки окна, а мать опять всполошилась.

— Ой, стекло-то вывалится!

Но створочка уже распахнулась — слава богу, не вывалилось стекло. С улицы повеял прохладный ветерок, стал слышнее птичий щебет. В палисаднике под окном было заманчиво: травка там лезла молодая, кусты вишенника кучно набирали бутоны цветов. Земля просила заступа, изгородь — топора, а плодовые кусты — садового ножа.

— Закрой, закрой, Леня!

Он осторожно закрыл; верхнее стекло было составлено из двух частей внахлест, а чтоб не дуло, мать и там залепила замазкой, получилась безобразная полоса. Вот и стекла надо бы вставлять новые… Хозяйственные заботы сами заявляли о себе, требовали внимания и хлопот.

— Мне стыдно, Леня, что не купили мы матери вон хотя бы часы, взамен этих, или радио… — сказала Нина, когда свекровь вышла за чем-то в кухню. — Господи, я только сейчас разглядела, какое все старое. Выбрасывать пора!

Она не знала, а он знал: и часы, и радио куплены еще в ту пору, когда здесь жила Тая… Вместе с теми вещами дух ее витал здесь.

— Да ведь есть у матери деньги! — заметил муж. — Что ж, думаешь, сама она не в состоянии сменить это на новое? Зять машину купил — у нее занимал две с половиной тысячи! Это он мне сам проговорился. Я был удивлен такой суммой — откуда взялась? из каких копеек составилась? А мать призналась, что у нее и еще есть. Куда копит! Боже мой, зачем она их копит?!

— Ну, это ее дело. А наше — раскошелиться и обновить все. Вот и обои старые, Леня, да и зеркало надо сменить.

Она еще что-то хотела добавить, но не успела: мать вернулась с новым кушаньем.

— Ну-ко вот ешьте крупеник-то, а то он у меня что-то загулял со вчерашнего. Выручайте хозяйку!

Нина улыбнулась: все шло будто по заранее написанному сценарию: «выручать хозяйку» приходилось и в прошлые побывки. Гости вежливо подцепили на вилки по кубику крупеника.

Я оставлю пока моих беседующих героев: разговор их что-то начинает томить меня. Да и забота донимает: у повести моей еще названия нет, а я приближаюсь к середине…

Вот и с этим всегда такая мука — с названием: день ходишь из угла в угол, ночь ворочаешься с боку на бок, в голове накапливается столько всяческих соображений, но выудить из этого хаоса два-три бойких слова, которые и украсили бы мое творение, и уточнили бы его главную мысль, ох непросто. Придумать хорошее название — половина дела — подчас просто непосильно для меня.

До сих пор, признаюсь, не сумел я удачно назвать ни одну из своих повестей… А ведь многим удается! Как прекрасно, например: «По ком звонит колокол», «Мастер и Маргарита», «Чистый понедельник», «Полковнику никто не пишет»…