Юрий Красавин - Полоса отчуждения

Мать с огородом как бы придвинулась к ним; они словно обрели ее заново, и в этом факте было много притягательного, радующего.

Лестница, ведущая в мой двухкомнатный фонарь, суха и тепла, мелодично поскрипывает; я спускаюсь, весело посвистывая, из горних своих высот на грешную землю. Что такое: баба Нюта сидит на скамье у крыльца и горько плачет. Все лицо ее, маленькое, морщинистое, залито слезами; она вытирает их грязной, пергаментной ручкой и концом головного платка, и уж рука вся мокрая, и платок тоже.

Баба Нюта — святая старушка. Сколько раз мы с женою занимали у нее то трешку, то пятерку — не хватало до получки. Никогда не откажет, а должишко возвращаешь — рукой машет: полно-полно, не стоит благодарности! Баба Нюта живет на нижнем этаже, в бывшей солдатской столовой — может быть, с тех военных пор. Думается, она и тогда была старушкой, поскольку невозможно представить ее молодой.

Вид плачущей просто невыносим.

— Бабушка, что случилось?

Она опасливо оглянулась и зашептала:

— Нахалка, нахалка, больше она никто.

Слово это имеет у нее самые разные значения, от оскорбительных до хвалебных.

— Забирает у меня ребенка, бессовестная!

— Какого ребенка? — спросил я, недоумевая, и тотчас сообразил: ах да!

Баба Нюта, никогда не бывавшая замужем и не родившая своих детей, всегда нянчится с младенцами. В том ее единственный жизненный интерес, тем она и жива.

— Я с Веркой водилась полгода, ходить учила, кормила с ложки, а она забирает. Ведь я же к ней привыкла! Ребенок-то мне как собственный! А теперь, вишь, в детский садик… — И баба Нюта опять залилась слезами. — Нахалка она, больше никто.

Что тут скажешь! И сам я вот так же огорчал бабу Нюту, ибо она водилась, хоть и недолго, и с моим сыном, и с дочкой… И я виноват перед бабой Нютой.

— Ничего, бабушка, — утешаю я. — Сегодня же другого вам принесут.

— А кто?

Меня удивило, что она сквозь слезы посмотрела на меня с великим любопытством и интересом.

— Да уж не знаю кто, а свято место не бывает пусто. Не плачьте.

По лестнице спускается другая моя соседка — Валерьяновна, женщина лет пятидесяти с претензией на более молодой возраст. Она живет у меня за стеной. Года три назад Валерьяновна «приняла» Ивана Адамыча, мужчину сугубо длинного и отменно рассудительного, приняла, так сказать, попробовать, пойдет или не пойдет у них семейная жизнь. Неопределенное состояние это продолжается и по сей день.

— Наговорил и того, и сего, — жалуется доверительно Валерьяновна и мне, и прочим соседкам, — и дров-де буду заготовлять, и пол прошпаклюю… А все обманул. Теперь лежит да жмурится как кот. И главное, никакого проку от этого мужика… ни одного положительного момента.

Трудно сказать, насколько она права. С одной стороны, ее сожитель Иван Адамыч и впрямь пренебрегает всякими занятиями по хозяйству; я никогда не видел его работающим, а только рассуждающим. С другой стороны, что-то не отражается на нем благотворно это сладкое житье: ростом он высок, но худ и бледен, голова вылиняла начисто, вид унылый.

До пенсии ему осталось совсем немного, и я догадываюсь, что в автохозяйстве, где он числится, тоже мало от него проку и, возможно, тоже «ни одного положительного момента». На работу, впрочем, он выходит часа за два до начала и идет обычно не торопясь; увидит, что электромонтер на столб полез — остановится, рассудительно поговорит с ним; в другом месте водопроводчики копаются — опять он постоит, посоветует что-нибудь со знающим видом человека, который через это прошел и теперь занят на более квалифицированной работе. Возвращается домой тем же порядком, а поест — и сразу на боковую, телевизор смотреть. С такой неторопливой жизни толстеть бы ему да здороветь, ан нет, не раздобрел, а, наоборот, вянет, усыхает Иван Адамыч.

А вот Валерьяновна в свои пятьдесят — словно румяное яблочко! Хоть замуж выдавай за молодого и красивого.

— У Насти сын приехал, да с женой, — сообщила она мне и бабе Нюте.

— И с детишками? — тотчас осведомилась святая старушка.

— Да у них уже взрослые, женить пора.

— Будто бы приехали на целый месяц, — это баба Оля отозвалась со своего огорода, — Небось поработать хотят.

— Они наработают! Погостят денек — да але на юга.

— И то сказать: гости-то хороши на вечерок, а не на месяц.

— Два раза им бывают рады: когда приезжают да когда уезжают.

Вот так: не успели мои москвичи оглядеться, а уж окружающие, включая и меня самого, приступили к выработке мнения: кто такие, зачем и почему и что из всего этого последует далее. Разрозненные мнения потом объединятся, осуществляя взаимное влияние, и составится единое общественное мнение. Каково-то оно будет?

Ночью в том месте, где сходились углами четыре огорода и где буйно разросся вербный куст, пел соловей. Ему откликался с берега другой — впрочем, не один, а сразу несколько, но тех-то едва слыхать, а этот, что рядом, был так старателен — словно писал каллиграфическим почерком: с четкими лихими завитушками-запятыми, с дробью многоточий, с длинными тире.

И подумалось Леониду Васильевичу (то ли вспомнилось, то ли приснилось): не этого ли соловья слушали они с Таечкой? Нет, где уж! Через столько-то лет! Так может, нынешний-то — его сын или внук?.. Сидели они тогда за сараем, спрятавшись от матери, после очередной ссоры: Тая расплакалась и убежала сюда, а он пришел ее утешать. Там у стены бревнышко лежало, вот на нем и обнимались муж с женой: с одной стороны крапива жгучая, с другой их покалывал малинник.

«Боже мой! — вздыхал в полусне Леонид Васильевич. — Неужели так до старости?.. За работой забудешь, за домашними делами, а как станет на душе хорошо, так вспомню…».

А соловей — «ночничок» пел-заливался — песен ему хватило до рассвета, и даже когда солнце поднялось, он все не унимался: передохнет — и снова щелкает.

Вставши с постели, Леонид Васильевич опять слушал соловьиные трели, но уже не с томительным чувством грусти, а бодро и радостно. Душа встрепенулась в предвкушении созидательной работы по хозяйству; хотелось крушить и ломать все старое, чтоб появилось на его месте новое, красивое, и чтоб оно радовало сердце. Ну хоть что-нибудь бы улучшить, но поскорее, сегодня же!

— Эх! — Он легонько хлопнул заспанную жену по тому единственному месту, которое невозбранно переносит подобное хлопанье. — Пора, красавица, проснись! Открой сомкнуты негой взоры…

— А дальше? — спросила жена. — Забыл?

— Дальше мы не проходили, — сказал муж и отправился на улицу.

Избяная дверь открывалась и закрывалась с трудом. «Надо подогнать…» Он готов был уже приняться за это дело, даже поискал глазами на веранде, которую по деревенской привычке звали сенями, где бы взять топор, рубанок… Половицы под ногами пошевеливались, словно бревнышки наплавного моста. Да что это они? Есть у матери длинные гвозди? Ох, вряд ли! Еще неизвестно, целы ли балки-переводы под полом, небось погнили, и прибивать-то не к чему. Так забраться под пол и поглядеть, что там, снизу!