Юрий Красавин - Полоса отчуждения

— Заглянем, — пропел Леонид Васильевич, сбегая с лестницы крыльца.

Тут выяснилось, что и другая дверь, крылечная, тоже не закрывается плотно: перекосило ее. И видно, что мать некогда уж подпиливала эту дверь снизу, чтоб не чертила та по полу, и оттого еще более изуродовала. Надо новую делать. Значит, доски нужны и опять же инструмент столярный… где взять? Ничего же этого в хозяйстве у матери нет!

Он вышел на улицу и хотел заглянуть под веранду, но и тут подивился: дверца, ведущая туда, перегнила от дождевого стока; мать залатала дощатую эту калиточку — и боже мой, как она сделала! Где эти доски валялись до той поры? Должно быть, служили полом в курятнике, а теперь хозяйка приладила их сюда… Курам на смех.

Шага два отступил от крыльца — взгляд уперся в изгородь, что выгораживала ход с улицы в половину квартирантки Лили — половина эта окнами не на улицу, а на огород. Изгородь, должно быть, не однажды уже валилась, мать по мере надобности подпирала ее кольями, рогулинами высохшего вишенника, вбила там и тут тычки, и все это было обвязано, обмотано ржавой проволокой, прутьями, веревочками, вязочками. Несмотря на хилость свою, изгородь была огружена стеклянными банками, хозяйственными тряпками, количество которых озадачивало: зачем столько тряпок, уже никуда не годных, даже для мытья полов!.. И с какой стати мать вывесила их тут, на самом видном месте?

Опять он дивился, качая головой. Раньше как-то не обращал внимания — все потому, что приезжал и уезжал спеша. Теперь же явное неустройство материного хозяйства кидалось в глаза.

Он неторопливо прошелся вдоль изгороди, иногда несильно пошатывая ее, отчего она послушно колыхалась и даже не поскрипывала, а этак старчески, немощно покряхтывала, — ему казалось даже, что пыльца гнилого дерева встает над нею от этого покряхтывания.

Мать вышла из дома, увидела, как он пробует крепость изгороди, и тотчас вступила:

— Это-то крепкая, другие хуже. Ты вон ту глянь…

Леонид Васильевич чуть посильнее качнул толстый и на вид прочный столб, на котором, казалось, все и держится, — тот мягко хрупнул у основания и повалился, увлекая за собой ближние колья.

— Да не трогай, Леня! — панически закричала мать и кинулась подпереть столб. — Еще постоял бы маненько! Что ты его!

— Надо новую ставить, — сказал сын, вздохнув.

— Еще чего! Ты знаешь, в какую копеечку влетит!

— Ну и что? На доброе дело не жалко.

— Разбрасывайся деньгами-то! Богатый какой…

А и то сказать: изгородь чуть не с футбольное поле, это сколько же надо бревен на столбы, сколько реек да кольев, сколько жердей на прожилины, чтобы огородить с четырех-то сторон! А собственно, почему со всех четырех?

— А мы, Лень, так, кое-как… Вот подперла, да и ладно, и хорошо.

— От «кое-как» радости мало.

— А пес с ней. Не то красиво, что красиво, а то, что дешево — вот так-то, сынок.

Надо думать, это один из основополагающих принципов ее жизни.

— Нет уж, новую поставим.

— Думаешь, так просто? Где ты реек да бревен на столбы возьмешь?

— В лесхозе.

— Поди-ка. Вон Пикулевы еще прошлой осенью выписали, а все нет.

— Ладно, мам, это не твоя забота.

Разговаривая, они, как и вчера, шли вдоль изгороди, оглядывали и ее, и весь огород.

— Конечно, надо бы поправить стрелицу-то, еле держится. Как ветер подует, так и повалит. Третьеводни только подвязала, не успела порадоваться — Иван Адамыч идет; остановился со мной поговорить да возьми и прислонись — и сам упал, и всю стрелицу мне повалил. Уж я потом подпирала-подпирала!

— Топор-то хоть есть у тебя?

— Топор-то есть, да тупой. А ты чего хочешь делать?

— Ну, мало ли! Вон хоть бы сушняк у вишни вырубить. Да и эта яблоня наполовину засохла, а мертвые ветки так и торчат. Отпилить…

— А эта у меня яблоня-то грушовка, — объяснила мать, следуя за ним. — Вишь, какое дерево вымахало. А только что в прошлом году ни одного яблочка на нем не было. В позапрошлом уродилось много, а в прошлом — ни синь-пороху. Не знаю уж, как нынче-то.

Про яблоню эту она рассказывала и вчера.

— А белый налив не вывелся?

— Леня, белого наливу у меня было три яблони. Одну ветром разломило, засохла. А другую мыши объели, погибла.

— Как это объели?

— Да пес меня надоумил возле нее сена набросать; я сглупа решила, что утеплит, мол, корни. А в сене мыши завелись, ну и за зиму обгрызли яблоню-то возле корня — засохла. Уж я так горевала, так горевала!

Мимо их за изгородью соседка Таня Пикулева прошла:

— Здравствуй, теть Насть! Что, хозяин приехал?

— Хозяин, да.

— Заставь, заставь его, пусть поработает. Небось соскучился в городе по настоящему-то делу.

— И то…

У Пикулевых-то огород — в другом качестве. Яблони большие, кудрявые, обихоженные; клубника посажена не в грядках, а боровками, как картошка; и остекленная теплица, похожая формами на гараж для легковушки.

Последняя яблонька белый налив представляла собой жалкое зрелище: старый ствол ее поднимался от земли не выше человеческого роста и здесь был спилен — это сделано давно.

— Вымерзла и высохла, — кратко объяснила мать.

Весь этот толстый ствол был источен жучком, там и тут пролегли по нему муравьиные дороги, в дупла насекомые натащили свой строительный мусор и, судя по всему, благоденствовали в трухлявой древесине. Была она к тому же в нескольких местах перевязана, перебинтована мешковиной и клеенкой.

— На зиму это я забинтовала, — объяснила мать. — Думаю, все потеплее ей будет. Вот и кольями подперла, чтоб не сломало ветром.

Ее забота проявлена была к единственному живому побегу — над обрубком-стволом поднималась молоденькая, очень красиво раскинувшая ветки яблонька. Она уже зазеленела листочками, и это было как чудо — чем питалось молодое деревцо, по каким невероятным путям двигались живительные соки от корней?

Леонид Васильевич присел на корточки, изучая. Когда стал разбинтовывать ствол, мать запротестовала:

— Зачем ты, Леня! К чому пристало!

— Да не нужны эти тряпки, мам! — не без раздражения ответил сын. — Что ты ее замотала!

— Как же не нужны! Они ить… это самое…

Размотанная тряпка была сыра, под ней обнаружился скользкий гриб, вроде чаги, и целое гнездо маленьких красных червячков.

— Ну что «это самое»! Видишь?

Пожалуй, он сказал это несколько сердитей, чем следовало. Мать вроде бы согласилась, но все еще обеспокоенно следила, как сын разматывал ее «бинты», и хмурилась.

— Оставь хоть клеенку-то! — тоже рассердилась она.

— Ну мама! — убеждающе сказал он. — Какой смысл? Ты сама подумай: весна теперь, ствол должен быть сухим, его солнышко пусть обогревает. А от твоих тряпок только гниль заводится.

— Ну как же… И у человека рану забинтовывают…