Юрий Красавин - Полоса отчуждения

Но пора уже, пора моей повести обрести, наконец, свой символ, название, имя… Иной раз дописываешь уже последние страницы — его нет как нет. Снова и снова из угла в угол да с боку на бок…

Нет ли чего-нибудь подходящего у меня в тексте повести?

Вот промелькнуло чуть ранее — птица Грусть. Я люблю словосочетания с печальным, лирическим оттенком. «Птица Грусть». А что, хорошо!

Нет, плохо… Это для барышень прошлого века, а нынче годилось бы что-нибудь броское, дерзкое или хотя бы деловое.

Как же быть?

На последней странице, когда главные герои мои будут уезжать от матери к себе домой, я знаю, мальчик в береточке с помпоном скажет: «Этот дяденька — плохой». Чем не название! Правда, звучит как-то… по-детски. Несерьезно. Да и герой мой, Леонид Васильевич, разве так уж плох, чтоб мне, согласясь с мальчиком, выносить оценку ему в заголовок повести? Он — не плохой, а просто недостаточно совершенен. Мог бы быть добрее, великодушнее, снисходительнее… умнее, наконец! — впрочем, это не спасло бы его от неприятностей.

Можно еще назвать так: «Враган». Что это такое? А вот что: в итоге всех сыновних хлопот о доме и огороде, хлопот, нарушивших весь уклад ее жизни, мать в негодовании на сына скажет:

— Как враган налетел!

Враган… Чудесный, полный смысла сплав двух сильных слов: «враг» и «ураган». Но, пожалуй, это слишком: «Враган». Да, слишком сильно. А если еще вынести в заголовок, слово получит дополнительный вес… под ним прогнется первая страница, и вся повесть приобретет нежелательный крен.

Ладно, пока обойдемся без названия. Оно наверняка родится чуть позднее.

Так что у нас там дальше? Ах вот что: пока я размышлял о названии повести, герои мои вышли в огород и ходили по нему, рассматривая и оценивая все — и изгородь, и заросли вишенника, и наполовину высохшие яблони, и сарай. Мать открывала и закрывала калитки, демонстрируя их ветхость, отпирала ржавые замки и распахивала скрипучие двери…

Мне показалось, между хозяйкой и гостями уже что-то произошло, что они хотели бы преодолеть, потому старались разговаривать друг с другом как можно дружелюбней, и в этом была нарочитость, натужность. В общем, между ними уже пробежала серая мышка, та самая, следом за которой устремляется и черная кошка.

А вечерняя сырость давала о себе знать; я закрыл поплотнее окна и стал растапливать печку: хоть и май на дворе, но улица жилья моего не греет.

Мне было видно, как и Леонид Васильевич понес от сарая большую охапку дров — ага, тоже решил печку протопить! — а мать шла следом и что-то говорила, хмурясь (я знаю, она жалела дрова). Небось она ему:

— Да Лень! Куда ты столько! Чай, не зима.

А он ей отвечал примерно так:

— Да ладно тебе, привезу я дров.

Кстати сказать, зима позади, но у Анастасии Сергеевны половина сарая забита хорошими, сухими дровами: наложены поленницы березовые да еловые; она их бережет. Зачем? А затем, чтобы беречь и будущей зимой. Протапливает же она свою печь кое-чем — щепками, хворостом и разве что иногда, сокрушаясь сердцем, прихватит из сарая несколько поленьев.

Сосед мой, дед Андрей, очень уважает ее за это:

— Насте в радость, что дрова есть. Вот взять, к примеру, тебя, парень: ты греешься от солнышка, от печки да от жены своей, а Настя — от хозяйственного соображения. Разница! Она сознает, что дров запасено много, ей от этого и тепло.

Сложная теория, мне ее не постигнуть. Гораздо понятнее усмешка Бориса Пикулева:

— Да ну! Чего старуха жадностью мучается! Погляжу — тащит охапочку хворосточку… Разве этим натопишь! Смех, и только. А ведь дров у нее больше, чем у меня.

— Вы молодые, — говорит на это дед Андрей, — вам вот и не растолкуешь.

Все было как в давние деревенские времена: печка топилась, весело потрескивая; отблески огня высвечивали оклеенную обоями стену; дождик стучался в окна, заставленные геранями.

— Теперь тебе ни о чем не надо беспокоиться, — говорил сын. — Мы все берем на себя: всякий ремонт, дрова, огородные работы — будет вовремя и сделано и запасено.

— Чего же, хорошо, — отвечала на это мать, почему-то не выражая при этом никакой радости.

— Мы и раньше делали бы так, да ведь далеко жили, а теперь что стоит приехать! Нам это просто в удовольствие: весной, вот как сейчас, так хочется покопаться в земле!

— Дак знамо, куда как хорошо вам будет! — разом оживившись, подхватила мать. — Тут и лучок, и редиска — все не покупать! И варенья наварите.

— Ну, мам, мы же не ради лучка да редисочки! Не повезем же это в Москву — у нас базар неподалеку, а там всякой зелени полно.

— Дак денежки платить надо, а тут, у мамы-то, задаром. И опять же вместо дачи вам — плохо ли!

— Да не нам, — поправила невестка, — а тебе сделаем все как лучше. Тебе, понимаешь? Себе-то дачу мы и поближе найдем. Вон у Лени в институте дачный кооператив организуется: и место прекрасное, и ездить недалеко.

Нина явно хотела уточнить, чтоб мать не подумала чего: дом остается в ее собственности, они вовсе не намерены прибирать его в свое владение: хозяйкой остается она и на ее права никто не покушается.

— Там, поди-ка, заново-то все построй да вырасти. А тут все готовое. Уж куда как хорошо вам будет, — повторяла мать с непонятным упрямством. — Тут и река, тут и все.

Нина, улучив момент, даже шепнула мужу:

— По-моему, она не рада, а?

Леонид Васильевич пожал плечами:

— Что-то я и сам не пойму.

Точно так же какое-то соображение мешало ей радоваться тому, что сын с семьей перебрались на жительство в Москву и будут теперь совсем близко от нее: на электричке два часа пути.

— То ли она не верит нам… или обиделась, что ты отказался хлопотать о квартире, а?

— Нет, тут что-то другое.

— Тссс.

Разговор как бы угас и продолжался нехотя, без воодушевления. Тогда гости повернули его в более благоприятное русло — на деревенские новости: что там да как. Вот тут мать немного оживилась.

— Теперь чего в деревне не жить! — сказала она почему-то с досадой. — И выходные, и отпуска. Да и заработок какой! А мы, бывало, как работали! С утра до вечера, без праздников, а много ли получали? Тьфу только!

Ну, это ее рассуждение давно знакомо, и Леонид Васильевич осторожно направлял разговор на времена более отдаленные, когда их с Ниной и на свете не было — вот что было интересно.

— А в единоличном-то хозяйстве, Леня, работы было и вовсе много. Я вот вспомню маму свою — уж как мы работали, а она-то еще больше. Без дела-то разу не посидела. Летом в поле да вокруг дома, а зима придет — прясть да ткать. Одной пряжи сколько пряли! Это подумать только: всю одежу на себя ткали да шили сами, ничего не покупали, разве что уж самое-самое нарядное. Всю зиму, бывало, с этим льном возятся: и мнут, и чешут, да опять, да снова… Ой, всего и не перечислишь.