Юрий Красавин - Полоса отчуждения

— Эх, я бы занялся, ей-богу! — бодро отозвался муж и даже плечами пошевелил. — Хочется на что-то стоящее употребить свои молодецкие силы. Давай уговорим мать заново строиться, а? Место обжитое… Воздвигнем такие хоромы!

— Давай, — благодушно сказала жена. — Дураков работа любит.

Леонид Васильевич открыл калитку — зашаталась вся изгородь. Она была подперта с обеих сторон такими же дряхлыми колышками — к этим колышкам в свою очередь подпорки нужны. Вот откуда прежде всего впечатление шаткости всего хозяйства!

— Тише ты, медведь! — испугалась Нина.

— А чего?

— Да ведь уронишь всю стрелицу!

— Ее и надо уронить.

Мать что-то рубила возле сарая, какой-то хворосток, стук топора ее раздавался бодро, деловито. Она увидела гостей в тот момент, когда сын, приостановившись, снисходительно изучал, на чем держится калитка, почему ее не открывать приходится, а отволакивать. Ясное дело: петли перержавели, прикручена эта дверца к столбу дюралевой проволокой да неопределенного происхождения тряпицей — то ли чулок, то ли поясок. Леонид Васильевич покачал головой и пошел навстречу матери.

— Дак в магазине спрашивала — нету таких петель, есть только маленькие, для форточек… — объяснила она, подходя. — Ну, здравствуйте!

— Здравствуй, мам. Если б знал, привез бы тебе петель.

— Да кабы только это! Всего-то не привезешь…

Что-то ворохнулось у него в груди, когда он, нагнувшись слегка, обнял и поцеловал мать. Впору растрогаться, хоть слезу роняй. Давненько не был он здесь. А как давненько? С прошлого лета. Старенькая мать на фоне этого старенького хозяйства выглядела трогательно.

— А я уж жду вас, жду… — говорила она, как обычно при встрече, чтобы скрыть свою радость: расчувствовалась. — Хворосток прибираю возле сарая, а сама на дорогу все поглядываю: не идут ли? Засумлевалась: где уж, мол, пособирались, да и отдумали. Опять на курорт утяпились. Ну проходите в избу-то, проходите.

Гости поднялись на крыльцо, свежевымытое, с чистыми половичками, открыли тяжелую утепленную дверь в избу, вошли, поставили сумки у порога, огляделись. Мать, войдя следом, тяжко бухнула дверью.

Леонид Васильевич оглядывался, будто попал сюда впервые: все здесь показалось маленьким, тесным… Пол покат, обои старенькие, переборку перекосило — бедным выглядело жилье! Бедным и этак по-старушечьи прибранным. Зеркало в простенке все то же, хоть и давно уже собиралась мать заменить его: оно досталось ей от прежних хозяев. Что поцарапано с краев — не самая главная беда зеркала, а вот через все лоно его сверху донизу две волны… на середине лучше на себя не смотреть, только с краешку.

Печь, естественно, уже не обмотана мешковиной, потому так тогда еще, в первый же год по приезде из Сибири, он саморучно переклал ее заново. Не шибко казиста получилась, но мать утверждает, что печь «дело правит».

У переборки знакомый фикус. Мать, бывало, загораживала им дверь в маленькую комнатку, где жили молодые, так что выйти оттуда можно было только в обход печи, через кухонный чулан. Фикус был непреодолимым пограничным укреплением — поди-ка его тронь! Впрочем, мать не надеялась на его надежную службу и для пущей верности вбила в косяк большой гвоздь и загнула, чтоб не открыть было дверь. Тут он до сих пор торчит, хоть и отогнутый уже вверх — не гвоздь, а символ! Очень многозначительная штука.

В красном углу комод, на комоде телевизор, над телевизором икона, и лампадка зажжена.

— Она у тебя всегда горит, мама?

— Да ведь нынче праздник.

— Опять встретенье? — спросил сын, и вопрос этот отозвался в нем самом, как в лесу, эхом.

— Что ты! — сказала она, удивляясь его неосведомленности. — Сретенье-то зимой бывает, по снегу, а теперь май, вот-вот черемуха зацветет.

Вспомнила ли мать сейчас то, что так живо в памяти его? Кажется, нет. Неужели нет?

— Разве не знаешь, какой нынче праздник?

— Может, троицын день?

— Окстись! Троицын ему!.. Молчи уж. И ты, Нина, не знаешь?

— Откуда!

— Ай-я-яй, — мать покачала головой. — Как же вы живете?

— Ничего не знаем, а все равно живем, — сказала Нина.

— Ведь ты у меня неверующая, — сын опять как бы оправдывал мать в глазах жены. — Признайся, не веришь в бога-то? Молитвы все забыла, креститься разучилась… А?

— Да грешница, что и говорить, — отозвалась она со вздохом. — В церковь не хожу, постов не соблюдаю. Греха-то накопилось — теперь и не отмолишь.

— А вот лампадку все-таки зажигаешь. На всякий случай, да? Авось скостит парочку грехов?

Леонид Васильевич пошучивал легко, отрадно, Нина посмотрела на него с интересом.

— Леня, зажгу лампадку, и как-то хорошо станет. Маму вспомню, царство ей небесное, тятю… Бывало, в каждый праздник она зажигалась, порядок знали… И отца твоего помяну: царство небесное убиенному Василию. Я ить, Лень, на Васину пенсию-то перешла. Забыла — писала ли?

— Писала.

— Ну вот. Лиза мне посоветовала Верзилина. Чай, знаешь ее.

— Нет, не знаю.

— Ну как же! Вот в доме-то, что тесом обшит да наличники зеленые…

Леонид Васильевич пожал плечами и улыбнулся.

— Лиза Верзилина! Она все с толстыми бабами сидит.

— Не знаю, мама.

— А она говорит, ты с нею завсю здороваешься.

— Я — вежливый, — сообщил матери сын и оглянулся на жену, а ту смех пробрал. — Так она, значит, посоветовала. Дальше что?

— Вот она и сказала: а ты, говорит, Настя, сходи в собес. Там новый указ вышел: которые вдовы — тем могут пенсию дать за мужа. Вот я и пошла. А там девушка такая приветливая сидит, дай бог ей здоровья! Все расспросила, какие-то книги полистала и сказала: вам, говорит, полагается пенсия тридцать шесть рублей. Вот такое-то заявление составьте, и извещение о муже принесите… Я все сделала, как она велела. Вот мне и прибавили пенсию-то.

— Намного?

— На два рубля. Раньше-то получала тридцать четыре. А что ты смеешься?

Нет, смех сына ей был ничто, зато неприятно задела улыбка невестки.

— Дело не в деньгах, — сказала она, — а в том, что я теперь за Васю получаю. Вроде как он мне платит.

— Ну конечно, не в деньгах! — подхватила Нина и даже укоризненно глянула на мужа.

Но это не погасило в матери вдруг возникшее чувство обиды.

Прошу меня извинить, но я опять прерву сюжетное повествование. Мне необходимо пояснить, как относилась мать к своим невесткам: их у нее было две, хотя сын один. О первой я знаю только по рассказам соседей и самой свекрови, а видеть не видел. Знаю, что была она строптива, «поперешная», да все «фордыбачилась», да «фыркала», да «озоровала», все было ей «не так да не этак». Прожила она тут полгода, родила недоношенного, а ребеночек умер, после чего «укатила в свою Сибирь».

Несмотря на столь нелестные отзывы, у меня сочувствие к Таечке (а ее тут до сих пор помнят и называют именно Таечкой), и вот по какой причине: моя собственная дочка, та самая, что так ловко — «ха-ха-ха» — съезжает по нашей высокой лестнице, родилась недоношенной. Упрек Анастасии Сергеевны: «Нынешние-то и рожать путем не умеют!» — справедлив и по отношению к моей жене. Так вот, мы едва в свое время выходили нашу дочку: родилась она весом в полтора килограмма и в первые же дни своего существования чуть не умерла. Уж я, помню, мысленно не раз похоронил ее, так что ныне знаю по себе, каково все это, и Таечку мне жаль.