Тимур Максютов - Зеркальные числа [сборник litres]

И Леха понял, что не птица Рух несет его вверх, а он сам летит на мощных крыльях, летит сам к себе, потому что Айы Тойон – это тоже он сам, часть его, Лехи Арбузова, а он – часть Творца.

– Ложки нет, – прошептал Леха и Вселенная остановилась и замерла, прекратила пульсировать и расширяться. Он стоял в лесу, у сосны, на мягкой темной подушке мха.

– Еще три шага, и станешь шаманом, – сказала Настя, его возлюбленная айя, стоявшая на середине холма. Лицо у нее было белое, глаза синие, а губы распухшие от поцелуев. Она улыбалась. – Через пять шагов ты выйдешь в Средний мир. А еще через два сильно об этом пожалеешь.

– А ты? – спросил он. Она пожала плечами.

– А я от тебя уже никуда не денусь. Иди.

Леха пошел по мягкому, пружинящему мху.

Один, два, три, – его голова очистилась, сердце забилось ровнее.

Четыре, пять, – воздух вокруг зазвенел комарами, в лицо подул ветер.

Шесть, семь, – кочка под ногой внезапно расступилась и Леха ухнул в болото всем весом, ушел в вонючую густую воду с головой, вынырнул, забился. Ухватиться было не за что, кочки не держали, проваливались под руками, комары взмывали с них, недовольно звеня.

Леха наглотался воды, почувствовал безнадежную близость смерти, подумал о Наташке и как она тонула в озере. Мысль о ней внезапно принесла все воспоминание целиком и Леха перестал барахтаться, как скулящий щенок. Когда голова показалась над поверхностью, он глубоко вдохнул, закрыл глаза и стал раскручивать реальность в голове, как тогда у болота.

Нажал, перетянул, отодвинул смерть, поставил точку с запятой. И его нога нашла опору под водой – длинную, металлическую, крепкую. Он поднялся, тяжело дыша и отплевываясь.

С громким лаем из-за деревьев выскочил Бася, за ним бежал Якут, задыхаясь, хватаясь за бок.

– Блин, Леха, – говорил он снова и снова, сгибаясь пополам и пытаясь поймать дыхание. Леха видел, что он весь дрожит, и слезы облегчения блестят на глазах.

– Блин, Леха, ты там нормально стоишь? Глубже не затягивает? Господи, мы ж тебя третий день ищем, щас отдышусь наберу – тут и погранцы, и наши все, мать твоя уже… сам понимаешь.

– Блин, Леха, ну скажи хоть что-нибудь… Ты чего?

По шею в болоте, на башне утонувшего танка, стоял шаман Алексей Витальевич Арбузов и смеялся.

Она падала медленно. Даже, кажется, лениво. Косо, как ракета на излете. Так лиса прыгает на обессиленную курицу – нарочито неторопливо, вытянув золотой хвост – не ради добычи, а чтобы все полюбовались ее пластичностью, ловкостью и богатством меха.

А небо над Свердловском было неожиданно глубоким и черным без всякой серой дряни заводских испарений. Очень редко над Уралом бывает такое небо – может, впервые с демидовских времен, когда пришли людишки с государевой грамотой, дающей право выпотрошить землю, изъять на поверхность внутренности и сожрать, угробить, перевести на всякое дерьмо наподобие заточенных для убийства багинетов и тупомордых гаубиц.

Да, Свердловском назывался тогда нынешний Екатеринбург. Я учился в городе, которого нет. А до этого я родился в городе, которого тоже нынче нет, и вырос в городе, который стал длиннее на целую букву. Превратился в благородный «линн» – слышите? – словно долгий звук церковного колокола прохладным летним вечером после душного дня. Линннн. Эта бронзовая сдвоенная «эн» летит над сиреневыми кустами парков у Тоомпеа. Парки были когда-то крепостными рвами, и в них умирали нападавшие, а горожане усердно лили на головы братьев по роду человеческому кипяток и содержимое ночных горшков. Но доблестные бойцы отфыркивались, как купаемые насильно коты, отряхивались и волокли длинные и унылые, словно список грехов, штурмовые лестницы.

Так вот, она все падала, эта ночная звезда, а я стоял, тараща глаза в восхищении. Может быть, я даже высунул язык – не помню. И это вместо того, чтобы загадать желание!

Наверное, это была очень мудрая и терпеливая звезда – она давала мне шанс.

– Давай же! Смелее! – шептала она. – Видишь, я жду. Неужели у тебя нет целей в жизни? Неужели у тебя нет мечты?

А я стоял, бестолковый и бездумный; автомат повис на брезентовом ремне и тяжело раскачивался, словно бревно-таран перед тем, как обрушиться на крепостные ворота Таллинна. У таких бревен убойный конец оковывали металлом. А наиболее эстетически продвинутые изготавливали наконечник в виде бронзовой головы барана.

Но бараном был я: стоял и хлопал глазами. Кроме барана, я был часовым на посту. Это была последняя ночная смена, с трех до пяти утра, самая тяжелая. Чтобы не заснуть, я два раза прочел про себя блоковскую «Незнакомку» и три раза повторил структуру американского пехотного батальона – всю, до последнего повара, вооруженного автоматическим пистолетом «кольт», и последнего капеллана, ничем не вооруженного. Потом я сделал очередной обход вокруг ангаров, набитых всякой всячиной, предназначенной для убийств – виртуозных и коварных или, наоборот, тупых и массовых. Среди них попадались красивые и мощные – вроде хищного зверя- танка, прижатого к земле и выискивающего жертву длинным, словно турнирное копье, стволом. И даже изящные, как карабин Симонова.

Эту ерунду наверняка уже сдали в металлолом, ведь прошла уйма лет, и приятные глазу опасные штуковины давно проржавели и пришли в негодность. Их переплавили, очищая тысячеградусной купелью от дурных помыслов и привычек, и превратили, например, в трамвайные рельсы. Рельсы потом скрипели под тяжестью расхристанных вагонов, в которых ехали растерянные, пришибленные перестройкой люди. Потом рельсы ночью сперли, вновь переплавили и отправили пароходом в Китай. Серые бесформенные болванки дремали в трюме; за нетолстым бортом занимались любовью дельфины, пели киты, солнечные зайчики скакали по волнам, убегая от белых барашков. А тяжелые металлические зародыши даже и представить себе этого не могли.

Затем их опять переплавляли, прокатывали, ковали, волокли, закаляли и отпускали, резали, дробили и штамповали. И у них была очень разная жизнь: саморезом в стене бургундского дома, где пожилые муж и жена обваривали горячим кофе дрожащие от Паркинсона раздутые в суставах пальцы; опорой линии электропередач, стоящей на невообразимой высоте в Тибете; дверцей автомобиля, который несется по мокрому шоссе, и через мгновение его занесет – прямо в столб, в хлам, в смерть вместе со всем содержимым.