Дмитрий Стахов - Крысиный король

Володя почти не вставал после инфаркта, к тому же у него оттяпали значительную часть пораженного раком толстого кишечника, был он худ, скулы торчали, огромные кулаки уже не сжимались, когда он о чем-то эмоционально рассуждал, страстность его ушла, остались только польские сарказм и насмешливость. Он обретался в маленькой комнате, в трехкомнатной квартире младшей дочери, моей сестры, старый дом за какие-то гроши — расширялась полоса отчуждения железной дороги, — был выкуплен властями. Помимо лекарств, я привез упаковку французских калоприемников, бывших тогда еще большим дефицитом, чем обезболивающее. Обезболивающее я тоже привез. Володя сам открыл дверь. На нем был короткий больничный халатик с завязками сзади. Я помог ему помыться, показал, как приладить калоприемник. Это оказалось простым делом. Он лег, я сел рядом с узкой койкой. Володя попросил плотнее прикрыть дверь в прихожую: «От меня воняет сильно, — сказал он. — Ты как? Терпишь? Я-то сам принюхался…»

Володя говорил, что откажется от новой операции, говорил, что к пятидесятилетию работы в горячем цеху Ижорского завода ему была прислана медаль и талон на продуктовый заказ, несомненно — стараниями племянника Бориса, занявшего в Смольном важный кабинет. В заказе были гречка, печень трески, колбаса, зеленый горошек и ананас кружочками, в банке. В каждую нашу встречу Володя вспоминал, как воевал в Ижорском батальоне, вместе со своим отцом, таким же ополченцем. Он смотрел в потолок. Скашивал взгляд на меня, его бледные губы были покрыты кровавой корочкой. Он слово в слово повторял историю о том, как они побежали в атаку, как стоявшие против них испанцы выскочили из окопа и бросились к низкорослому березняку, а стоило доблестным воинам 72-го пулеметно-артиллерийского батальона — одни трехлинейки, какие там пулеметы и пушки! — перепрыгнуть через вражеский бруствер и с криком «ура!» начать преследовать врага, как им навстречу поднялись здоровенные, пьяные, вооруженные саперными лопатками и ножами норвежские эсэсовцы, и один из них, уклонившись от Володиного удара штыком, снес лопаткой голову его отцу.

Я ждал продолжения, но Володя молчал. Он должен был рассказать, как вторым выпадом все-таки вогнал штык в грудь норвежцу, как потом, держась за пропитанный кровью воротник, потащил к своим позициям отцовское тело, а голову нес в каске, словно порцию каши от полевой кухни к дому, тому самому, что теперь был разобран по бревнышкам ради расширения полосы отчуждения Октябрьской железной дороги, к дому, где, в двух километрах от передовой, в подвале сидели его жена, тетка Вера, со старшей дочерью, беременная дочерью младшей. Он носил кашу каждый день.

Во всей этой истории мне нравилась часть про тетку Веру, которая прожила в подвале больше года и по нескольким дореволюционным самоучителям выучила испанский и немецкий языки, а вот деталь про отрубленную голову в каске всегда казалась искусственной. Я знал, что Володя ничего не придумывал, у него, в отличие от меня и моей матери, которую он очень любил, было плохо с фантазией, он был всегда и во всем честен, он знал в жизни только работу, тяжелую заводскую работу, читал «Правду», разворачивая газету, неизменно повторял «Посмотрим, что пишут большевики!», но я, тем не менее, думал, что Володя все это сочинил, и думал так до того самого летнего дня, когда сидел у его железной кровати, а он лежал, такой худой, легкий, умирающий.

И вдруг Володя вспомнил Валю, наш с ней к нему приезд. Валя ему очень понравилась. Вернувшийся с завода Володя собирался тогда ужинать тушенкой с макаронами и кормить нас тем же, но Петр пустил нас в дом, Валя приготовила два салата — один из горошка с яйцом и жареным луком, второй из морской капусты, которую ни Володя, ни я терпеть не могли, а у Вали получилось очень вкусно, в холодильнике Валя нашла фарш, сделала котлетки, такие маленькие, которые плавали в масле и просто таяли во рту. Мы сидели за столом, Валя подавала, мы выпили по семьдесят грамм из граненых рюмок на низкой ножке, Валя пригубила, спросила — почему с нами не выпивает тот старик, что целился в нас из двустволки? — извинилась за то, что забыла его имя-отчество, и Володя сказал, что брат его, Петр, Петр Владимирович, давно спит в сарайчике, а пить ему нельзя — у Петра от водки по чердаку гуляет ветер.

Володя сказал это по-польски, ни я, ни Валя его не поняли, он повторил, перевел, сейчас я и не помню, как это звучит, мы выпили еще по семьдесят грамм, потом пили чай с крыжовенным вареньем со смородиновым листом. Володя говорил, что такое варенье очень любил Николашка, только не с чаем, а с коньяком, потом Валя поднялась по скрипучей лестнице на второй этаж, Володя, словно она могла его услышать, дождался, пока Валя легла, и сказал, что Петр с 36-го года начал служить в НКВД, служил там до 40-го года, был вычищен как ежовский элемент, но не расстрелян, не посажен, работал водителем, проявлял героизм, ездил по ладожскому льду, вывозил детей из блокадного Ленинграда, потом был взят в НКВД вновь, назначен комендантом лагеря, был им почти десять лет, и если бы мой дед, дядя Петра Андрей не был расстрелян в 38-м, десять лет без права переписки, а получил бы в самом деле срок за свое эсеровское прошлое и настоящее, то мог вполне оказаться в том самом лагере, где комендантствовал племянник.

Володя спросил — помню ли я о том, что он мне рассказывал, когда уже было совсем темно и от проходивших мимо поездов дрожали стекла веранды.

— Нет, — ответил я. — Не помню.

— Конечно! — сказал Володя. — Конечно, не помнишь. Ты ждал того, чтобы подняться наверх, к своей Вале. Полночи вы там скрипели, кряхтели, стонали, мне спать не давали…

Он замолчал. По щеке сбежала маленькая, чистая слеза, в ней преломился луч из окна, слеза заиграла всеми красками радуги. С улицы доносились удары по мячу, чириканье воробьев. У соседей играла музыка: ты же помнишь, как все это было, Маргарита, окно открыто, ведь ты не забыла…

— Все теперь умерли, — сказал Володя. — Умерли или убиты. Или умирают… Давай-ка, пока сестра твоя не пришла, по семьдесят грамм, ты налей две рюмки, я пригублю, закусим крыжовенным, тем, что Николашка любил. Это хоть помнишь? Ну, то-то…

Катя позвонила в понедельник, на следующий день после того, как в Грозном взорвали трибуну, за день до того, как мать сообщила, что похороны Шихмана в четверг и она на похороны не пойдет. Катю, конечно же, я узнал. И в отжившем сердце. И все такое. Но спросил — какая такая Катя? Когда я окончательно уволился с дезстанции — вернулся туда после армии, а куда мог еще вернуться? там хотя бы меня ждали Гольц и его крысы, — Катя вышла замуж за научного сотрудника с претензиями, будущего миллионера, политика, вершителя судеб, и взяла его фамилию.