Дмитрий Стахов - Крысиный король

— В нашей семье все идет к одиночеству и потерям, — с обычным своим пафосом сказала моя мать. — Мы ничего не можем сохранить.

— Может — не хотим? Не ценим?

— Я — ценю! Но я одна, все меня бросили.

…Журналистка исчезла, узнав, что никого книга о семье Каморовичей не заинтересует. Об этом ей сказали в издательстве. Не в одном — она была настойчивой, обошла несколько, отказывалась убирать все о связях воинов-освободителей, исключать из приложения к книге интервью с бывшим сотрудником кремлевской администрации, ей говорили, что можно напечатать маленьким тиражом, при условии, что она приведет спонсора. Я быть спонсором отказался. Вывешивать книгу в интернете она не хотела, мечтала о славе, о переводах на европейские языки, встречалась с какими-то принимающими решения тетками-продюсерами, готовилась к написанию сценария, писала синопсис, давала читать то, из чего собиралась собрать план телесериала, этакий мемуар непонятного авторства, там не было ни слова правды, но кому нужна правда — можно подумать — я знал, что правда, что нет, главное — правдоподобие, так она говорила.

История журналистки начиналась с посещения Каховской, живущей под негласным надзором, двумя женщинами, в которых можно было заметить черты моей матери и бабушки. Они ездили к Каховской, когда ту освободили из лагеря, поселили за сто с лишним километров от Москвы. Я журналистке об этом в подробностях не говорил. Журналистка была острой, сообразительной, схватывала на лету. Ей было достаточно упоминания. Маленькой детали. Из нее она развертывала целый мир. В ее истории женщины едут вместе с маленьким мальчиком. Его она списала с моей фотографии в пальтишке и беретике у выходящей к реке кремлевской стены. В ее истории мальчик тоже в пальтишке и беретике. Все описано его глазами. Он наблюдательный, капризный. Ему жмут ботиночки, он канючит, чтобы ему по приезде на станции купили мороженое, отказывается признать, что осень, что мороженое в такую погоду не едят, потом засыпает, его буквально приходится выволакивать из вагона, стоянка короткая, заснули все трое, чуть было нужную станцию не пропустили. Никакого мороженого на станции не продают. Мальчику покупают кофе с молоком и сочник. Сочник ему не нравится. Кофе он пьет, обжигаясь, торопится, хотя никто его не торопит.

Потом они идут по улицам маленького провинциального городка, обе женщины тоже в беретах, у младшей синий, у старшей коричневый. У мальчика — черный. За ними следят. Человек в штатском. Немолодой. Этот же персонаж, только не загримированный под пожилого, должен был играть охранника в совхозе ОГПУ, где содержалась Каховская в двадцатых и на который Андрей Каморович собирался совершить налет. Чтобы Каховскую освободить.

Думаю, линия неприятия новой власти, которая у журналистки была ведущей для Каморовича — ему она придумала несколько фамилий — Силковский, Дворецкий, Мочульский, Ковальский, спрашивала, какая мне нравится, мне ни одна не нравилась, да своя собственная, первая «а», вторая «о», не нравилась тоже, — линия непреодолимого противостояния идиотских романтиков и прагматичных циников — была одной из причин, по которым сериал отвергли. Как и идею книги.

Тогда уже пошла волна преемственности, непрерывности истории. И эти польские фамилии. Поляки вообще вкупе с евреями, грузинами, прочими инородцами, за исключением не имеющего национальности великого вождя, были лишними. Одна из баб-продюсерш сказала ей, что шансов никаких, но читается с интересом. Посоветовала бросить эту историю, написать про саму себя, про массажный салон и мыканье по чужим углам. Журналистка совету не последовала, старалась пробиться дальше, стремилась внести в свою писанину лирические ноты, тему неразделенной любви, любви несчастной. Будто бы бабушка маленького мальчика в пальтишке и беретике хочет не просто проведать старую свою знакомую, но и прояснить то, что мучает ее десятилетиями, — был ли ее расстрелянный муж любовником этой теперь толстой и неряшливой женщины, заходящейся в кашле, сморкающейся в заскорузлый платок.

Я сказал, что Андрей Каморович не был любовником Каховской, он был ее другом, настоящим другом, а также сказал, что, когда мои бабушка и мать были у Каховской, я еще не носил ни пальтишко, ни беретик, так как должен был находиться у своей будущей матери в утробе. И поехали моя мать и бабушка к Каховской, чтобы просто проведать человека, без которого бабушку бы изнасиловали и порубили в лоскуты сичевики, искололи бы штыками белые, забили бы сапогами красные. В Киеве бабушка пережила четыре погрома, пережила благодаря Каховской. Андрею Каморовичу. И Мышецкой, конечно. Вот ее я помнил. Маленькая такая старушка, пила с бабушкой чай, доставала изо рта протез, ногтем отколупывала от него прилипшую ириску.

— Ты ничего не понимаешь, — сказала мне журналистка с обидой. — И сам все путаешь, сам ничего не помнишь.

Мышецкая ей почему-то не нравилась. Она доказывала, что и Мышецкую я помнить никак не мог, мы долго спорили. Она обещала подумать, обещала внести Мышецкую хотя бы в наброски. Написала про ее дружбу с Калининым, но создать нечто завершенное не смогла: в разгар ее творческих поисков, на вершине честолюбивых надежд, к ней в съемную квартиру зашел некий человек. Зашел, сам открыв дверь. Она вернулась из редакции, а он пил чай на узкой кухне. В темноте, в уголке за холодильником. Он ее успокоил, объяснил, что подобное посещение событие уникальное, что наброски к сериалу, синопсис, план, что-то еще попало в одну инстанцию, в которой принимаются окончательные решения — сам он признался, что ничего не читал, он никогда ничего не читает, — и инстанция попросила объяснить ей, что о всяких там каховских она писать может, но если и дальше будет копать историю с воинами-освободителями, прокидывать мостики между ними и разными там каморовичами, тем более перекидывать мостики к ответственным сотрудникам, которые якобы то ли курировали воинов-освободителей, то ли вообще их набирали и ставили им задачи, то ее дальнейшая суета закончится смертью. Объяснение было предельно доходчивым.

— Молчи, сука, и сиди тихо, блядь, — сказал этот человек, допил чай и вежливо попрощался.

— Он был такой страшный, — рассказывала она, и губы ее дрожали. — Симпатичный, среднего роста, лицо чистое, гладкое, глаза ясные. Воплощенное ничто, безжалостное, готовое на все и ко всему, понимаешь?

Теперь журналистка торгует пельменями, у нее трое детей — совсем маленькие мальчики-близнецы и дочка-пловчиха, — и спокойный, расчетливый муж. Муж развозит пельмени по торговым точкам. Встает в полчетвертого утра, возвращается к восьми. Успевает отправить дочку в школу рядом с домом, занимается близнецами, смотрит хоккей. Зимой играет сам. На коробке рядом с домом. На ее складе я проводил дератизацию. Это была одна из последних. По старой памяти сделал скидку…