Анатолий Макаров - Мы и наши возлюбленные

Андрей этому не завидовал, он этому удивлялся. То есть завидовал, разумеется, тоже, попробуй удержись от прилива не самых высоких чувств, когда, столкнувшись с тобой на перекрестке, старый знакомец запросто сообщает тебе, что позавчера вернулся из Индии, а через две недели полетит на остров Мальту, однако зависть эта и впрямь была скорее теоретического свойства, похожая на растерянность ученого перед непостижимым феноменом. Ростислав при всей своей благородно солидной внешности оставался для Андрея человеком вполне заурядным, нахватанным, но бесталанным. Прекрасная внешность, по мнению Андрея, эту самую бесталанность не только что не скрывала, но даже подчеркивала. Но, видно, в неких высших сферах придерживались на этот счет совершенно иного мнения или же, что, пожалуй, точнее, просто не воспринимали заурядность в качестве недостатка. Кто знает, может, ее даже достоинством принято было считать? Эти вопросы Андрей все чаще задавал себе в последнее время уже безотносительно к Ростиславу, а скорее применительно к своей собственной участи.

Из подающего надежды университетского выпускника, из молодого таланта, о которых с благодушием принято упоминать на собраниях, так, мол, и так, растет смена, есть кому вручить заветную эстафету, он превратился мало-помалу в рядового сотрудника, не без способностей вроде бы, кто же спорит, однако внимания к себе не привлекающего. В того, кого не берут в расчет. И самое обидное — он об этом догадывался, — в том, что и не собираются брать. От дела, спасибо, не отстраняют, даже ценят, пожалуй, про себя как безотказного работника, но вот зарплату, к примеру, не повышали в течение последних пятнадцати лет, хотя случаи представлялись. И вакансии возникали время от времени завидные, но при обсуждении кандидатур, Андрей был в этом уверен, имя его даже не прозвучало ни разу. Он по привычке все еще считал себя молодым человеком, сознательно избегал солидности в поступках, находя в том утешение своему задетому честолюбию, но в один прекрасный день, будто с похмелья после праздника, понял, что светит ему неотвратимо лишь одна реальная перспектива — сделаться старым мальчиком. И ужаснулся этому трезвому пониманию.

Потому-то личное приглашение на зарубежный симпозиум не просто польстило Андрею, — черт возьми, кому-то твои усилия все же внятны, — оно его встряхнуло, надежду в нем разбудило, как в юности, на возможность каких-то скорых перемен, реальных событий, самостоятельных действий, на выход из тех стоячих вод, в тине которых он увяз.

Набережная Дуная, посреди которой располагалась эта международной фирмой выстроенная гостиница, была залита апрельским, уже жарким, почти южным солнцем, но в холле сохранялся обдуманный элегантный полумрак. Вернее, торжественный, ненавязчивый сумрак. Только стойка ресепции, за которой мужчины с безукоризненными манерами принимали паспорта, вели документацию, властно-легкими пальцами касались чувствительных клавишей компьютеров, была озарена ровным благородным светом ламп в английском вкусе прошлого века. Такие же лампы, только поменьше, освещали низкие полированные столы здешнего бара, окна же были задрапированы тяжелыми, словно оперный занавес, бархатными шторами.

Учтивый портье, склонив голову с довоенным лакированным пробором, обратился к Андрею то ли с просьбой, то ли с вопросом; Андрей, покраснев, ужаснулся тому, что не уловил смысла его речи, хотя в свое время прилично рубил по-английски, а уж понимать-то вообще понимал все. Переспрашивать было неудобно, а предупредительный портье, уловив заминку, повторил свою просьбу по-немецки. Растерянная улыбка виновато растянула Андрею губы, на этом языке он вообще не разбирал ни слова.

Ростислав выдержал паузу, предоставляя Андрею шанс самому выйти из положения, потом бесцеремонно засунул руку во внутренний карман пиджака, благодушно похохатывая, извлек оттуда паспорт и с длинной английской фразой, усиленной каким-то немецким присловьем, протянул его служащему за стойкой. Тот принял паспорт, словно визитку значительного лица, ВИП называются они по-английски, «вери импортант персн», — с улыбкой понимания и почтительности. Потом положил перед Ростиславом и Андреем ключи от номеров, красивые и тяжелые даже на взгляд, будто от потайных дверей в рыцарских замках. Два молодца в швейцарско-генеральских мундирах подхватили вещи, элегантный кофр Ростислава из настоящей румяной кожи и Андреев складной чемоданчик гэдээровского производства, и устремились к лифту, всем своим видом радушно приглашая новых постояльцев следовать за ними. В лифте звучала тихая и мелодичная музыка, и в благородно подтемненных зеркалах пассажиры воспринимались, словно персонажи старинных картин, значительнее и живописнее, чем в жизни.

Ростислав со своим провожатым, которого, видимо, следовало считать боем, или грумом, хотя тянул он на все тридцать, сошли на четвертом этаже. Андрей со своим услужающим — на пятом. Не желая вновь, как в общении с портье, попасть впросак, Андрей заранее нащупал в кармане мятую здешнюю купюру, плохо представляя себе, сойдет ли она за приличные чаевые… Видимо, сошла, потому что на прощанье усатый бой снял свою адмиральскую фуражку и поклонился.

Оставшись один, Андрей в который уж раз убедился в том, что приют этот для него слишком хорош. Спасибо, конечно, радушным хозяевам, что не поскупились, всех приглашенных на конгресс разместили за свой счет по высшему классу в пятизвездочном отеле.

Огромное окно выходило прямо на Дунай, на царственные мосты, украшенные колоннадами и цепями, на крепостные бастионы другого берега, номер был обставлен в соответствии с этим благородным видом: мягкие стулья и кресла, письменный просторный стол, стилизованный под какое-нибудь бальзаковское бюро, бронзовые лампы и торшеры с шелковыми абажурами. Лишь две вещи выделялись из мнимо старинного интерьера своими несомненно современными линиями; цветной телевизор, встроенный в отделанную под дуб стену, и небольшой, в форме идеального куба холодильник — так называемый мини-бар. Посидев в кресле, ностальгически напоминающем о временах Франца-Иосифа, полистав лаковый альманах Британской авиакомпании, лежащий на туалетном гнутом столике на правах Библии, гравюры на стенах изучив, изображающие окрестные улицы лет этак сто пятьдесят тому назад, Андрей почувствовал со смущением, что почти освоился в своих не по чину барственных апартаментах. В том-то, видимо, и состоит соблазн роскоши и комфорта, что привыкаешь к ним предательски быстро, смекнул он и ощутил охоту заглянуть в пресловутый мини-бар. Дверка отошла легко и приятно пружинисто, европейское разнообразие напитков произвело впечатление драгоценностей, блеснувших в глубине едва приоткрытого ларца. Тут хранились бутылки шампанского, подернутые благородной пылью графских погребов; бутылки итальянского вермута, все в геральдических наклейках; квадратные емкости с джином и виски, украшенные изображениями седовласых румяных джентльменов, надо думать, знатоков хорошей жизни и настоящей выпивки; причудливая пестрота безалкогольных напитков — всех этих сод и тоников — доводила картину до уровня потребительского шедевра, Андрей был готов воспринять его чисто эстетически, если бы не банки с датским пивом, подернутые капельками влаги на матовых крышках из тончайшей, нежнейшей жести.