Анатолий Макаров - Мы и наши возлюбленные

Андрей, уже привыкший к бесчисленным здешним проспектам, буклетам и прочим шедеврам типографского искусства, все же не без почтения взял в руки чуть матовый лист породистой бумаги, по-английски, по-немецки и по-русски извещалось о том, что академический обед состоится на правом берегу Дуная, в гостинице «Хилтон». Председателем приема, от чьего имени рассылался билет, провозглашался, иначе и не скажешь, тот самый академик, президент и почтенный доктор, который накануне лобызался с Андреем и восхищался оригинальностью его мышления.

— Тебе не приносили? — притворно осведомился Ростислав, повязывая за океаном приобретенный галстук, темно-синий, в едва заметную крапинку.

— Да нет вроде, — признался Андрей, чувствуя себя виноватым. — Может, еще принесут.

— Не принесут. — Ростислав, вглядываясь придирчиво в свое отражение, стряхивал щелчками невидимые пушинки. — Тут на этот счет железно, европейский класс. — Придунайская столица впервые удостоилась из уст скептического Ростислава такой однозначной похвалы. — Если приглашают, то принести не забывают.

А без приглашения являться не принято, — добавил он после кратчайшей паузы, словно упреждая вероятную бестактность.

Бестактности произойти не могло, Андрей прекрасно знал, что в Европе без приглашения не ходят даже к близким друзьям, здесь невнятен российский обычай заваливаться в гости веселой и хмельной бражкой полузнакомых людей, подымать хозяев с постели, вынуждать их стучаться к соседям, нет ли у тех в заначке лишней бутылки…

Откровенно говоря, за эти четыре дня приемы Андрею успели надоесть, оказаться одному на весенних сияющих здешних улицах было большим везением, и все же детская обида не давала ему покоя, черт возьми, почему его не пригласили, отчего, если уж из советских участников надо было выбрать лишь одного, предпочтение отдали Ростиславу? Вчерашние аплодисменты вспомнились Андрею, комплименты и поцелуи, искреннее удивление по тому поводу, что такой выдающийся специалист вдруг оказался компанейским парнем, плясуном и душою общества, как говорится, за те же деньги, без отрыва от производства; но вот речь зашла о встрече в узком кругу, и оказалось, что у Ростислава, ничем на конгрессе не блеснувшего, в этом смысле какие-то неведомые, но очевидные преимущества и заслуги…

Так размышлял Андрей, предаваясь своему излюбленному занятию — шатанию по проспектам, бульварам и набережным, разглядыванию витрин, забеганию в магазины и частные модные лавочки, сидению в уличных кафе на субтильных кукольных стульях, под цветными зонтиками. Обида на судьбу, на то, что недооценили и не пригласили, выветрилась сама собой, зато мысль о том, что завтра утром придется уезжать из этого города, отдавалась в груди прямо-таки юношеской тоской. Будто с любимой предстояло расставаться либо с морем, возле которого душа была равна себе самой. Вопреки пословице хотелось воспользоваться каждым мгновением, прожить его со всею возможной полнотой, насмотреться на праздничную эту суету, на домашнее величие зданий, подъездов, порталов, башен и колоколен, надышаться здешним воздухом, в котором смешались волнующие запахи цветов, жареных каштанов, пряностей, высокосортного бензина, речной сырости, апрельского тепла.

«Воздух Европы» — сами собой возникли в сознании эти немного высокопарные слова; нельзя было не согласиться с их совершенной точностью. Вокруг и была Европа, самая что ни на есть европейская, центральная, равно удаленная и от Атлантики и от заволжских степей, медленным течением самой большой европейской реки омытая и вспоенная, влажными балтийскими и теплыми средиземноморскими ветрами овеянная, обжитая, домашняя, уютная. Мешались стили, эпохи, веяния, однако все, что поставлено, было поставлено на века, не упразднялось, не сносилось, не перечеркивалось, не объявлялось ложным, порочным, чуждым, не заслуживающим сбережения. Андрей вспомнил о том, что впервые возмечтал ступить на европейские камни в классе этак втором-третьем, осознанно возмечтал, бог знает чем вдохновившись, какою-такой взрослой книгой, каким-таким фильмом, смотреть который детям до шестнадцати было запрещено? Странно все-таки, сверстники его во дворе и в школе и даже ребята постарше, возле которых он терся, невзирая на тычки и насмешки, мечтали о настоящем футбольном мяче, о ружье типа тех, какие продавались в охотничьем магазине на Неглинке, о чем еще? — о марках, о настоящей кепке букле из Столешникова, а он грезил пройтись по парижским улицам: чем была внушена эта европейская ностальгия, зов каких предков отозвался в крови рахитичного послевоенного пацана в курточке, перелицованной из материнской жакетки?

В тот самый час, когда Ростислав, надо полагать, входил в зал «Хилтона», предназначенный для официальных обедов в не слишком широком кругу, Андрей переступил порог ресторанчика, который содержала та самая знаменитая пивная фирма, чью продукцию он обнаружил в своем холодильнике. Он сел в углу, рядом с дверью, ведущей в кухонные недра заведения, и некоторое время с удовольствием наблюдал за официантами, похожими на персонажей комедий времен немого кино. Усатые, толстые, со свирепыми от спешки и натуги лицами, они не останавливались ни на минуту, на распяленной пятерне таскали огромные подносы со снедью, ногой отталкивая дверь, выносили из мойки высоченную скользкую гору пустых тарелок, выписывали счета решительными небрежными росчерками, будто давали автографы, и деньги собирали в большие кожаные бумажники гармошкой, — видимо, такие в старой России назывались «лопатниками». Один из официантов, шевелюрой и загнанным прерывистым дыханием напоминающий Бальзака, поставил перед Андреем бутылку, откупорил ее движением фокусника и опрокинул в высокий тонкий стакан.

Теперь Андрей далее радовался тому, что не получил приглашения на прием; в этой пивной с ее понятной, по-крестьянски поперченной едой на этом потертом бархатном диванчике ему было уютнее, чем в своей пятизвездочной гостинице. И вообще хорошо было. Он доедал кусок мяса, допивал пиво и уже знал, что кофе будет пить в кофейне через дорогу. Господи, вот и все, оказывается, что ему требовалось от жизни. Другие люди в его возрасте меняют машины, вступают в дачные кооперативы, строят дома, избы покупают в заброшенных деревнях на предмет их преобразования в благоустроенные коттеджи, а ему единственная радость — хоть изредка, хоть бы раз в году от души пошататься по улицам старой Европы, вконец истереть каблуки на аккуратных ее торцах и вот так вот посидеть за столиком, на который рядом с пивным стаканом можно положить газету, книгу и даже перо с бумагой. Другое дело, что лучше бы ему вдохновляться грезами о собственном загородном доме, об избе, о коттедже, о шале́, о черте в ступе, поскольку единственная его заветная мечта никак не давалась ему в руки.