Анатолий Макаров - Мы и наши возлюбленные

Даже теперь, во тьме моей кухни, я чувствую, как мучительной, жгучей краской стыда заливаются мои щеки. Я мог ожидать чего угодно — равнодушия, насмешки, даже ледяного презрения, что уж совсем глупо, однако не такой откровенной неприязни, похожей почти на идейную вражду. Я тогда растерялся еще и потому, что не так уж избалованный любовью, тем не менее не был удручен и обременен чьей-либо ненавистью. Я даже не предполагал, что могу вызвать столь явную антипатию, да и за что, в конце концов, ведь я не был ни навязчив, ни надоедлив, — разве за любовь, даже вовсе ненужную, даже жалкую, даже досадную, будто репей, приставший ненароком к подолу, наказывают так немилосердно и жестоко? Я впервые понял тогда, что человек вдруг делается таким, каким его хотят видеть и воспринимать окружающие, — меня не хотели воспринимать никак, меня в упор не видели, и от этого я глупел в одно мгновение, каждая произносимая мною фраза костью застревала поперек горла, поражая своею чудовищной нарочитостью и выспренностью. Это очень вредно — ощущать на себе беспричинную и необратимую неприязнь, очень вредно задыхаться от незаслуженной и злой обиды, это все равно что простоять целый день на бойком перекрестке с протянутой рукой — цена собственной личности с каждым подаянием становится все ничтожнее и ничтожнее. Но больше всего терзало меня непереносимое и недоуменное, как в детстве, сознание, что унижен я, осмеян и отвергнут — не за дело, не за наглость и самонадеянность, не за развязную оплошность и даже не за слово, оброненное ненароком, — нет, просто потому, что представилась возможность безнаказанной жестокости.

Я уже привык к темноте и потому с удивлением различаю легкие, скользящие тени на белых стенах моей кухни. За окном начался снегопад, первый в эту московскую осень. Снег окружает меня, ложится на оконное стекло и заодно на былые мои раны, я уже не различаю, где сон, а где явь, и где я нахожусь, в малогабаритной своей кухне или же в степи под Алейском, тоже не понимаю. Это не бред, это типичное во время пробега состояние, когда пройденные километры, сотни, тысячи промчавшихся за окнами верст лишают тебя чувства реальности, проистекающего от привязанности к одному определенному месту, наступает нечто вроде невесомости, преодоленное притяжение позволяет душе парить в околоземном пространстве, произвольно выбирая себе географическое и временное пристанище. Я не удивлюсь, если из-за окна раздастся призывное, негородское, трубное гудение разогреваемых перед дальней дорогой моторов и мне надо будет опрометью мчаться вниз, к «Москвичу», который за этот месяц кочевой жизни стал для меня родным домом, и жизненным пространством, и как бы продолжением моего слабого существа, — ничего больше человеку и не надо. За рулем этой машины сидит Саша Катенев с тою решительной и целеустремленной определенностью в позе, с тою обстоятельной готовностью, с какой такие вот здоровенные мужчины садятся за обеденный стол. Сашу, однако, предстоящая дорога возбуждает не в пример томительнее любой трапезы, — будь его воля, Ой вообще бы не останавливался ни на одну минуту, а все ехал бы и ехал, гнал бы свой «Москвич» по проселкам и просекам, по горным осыпающимся дорогам и степному задубевшему накату, — за два дня стоянки в любом городе им овладевают тоска и немного скандальный шоферский скепсис. Но вот стоянка кончается, и Саша уже охвачен горячечным зудом испытателя, которому не свойственно трястись над клапанами и «резиной», а даже наоборот, полагается выжимать из мотора все возможные обороты, терзать его самолюбие, изматывать его ресурсы. Ибо только таким безжалостным способом, только такою рассчитанно бесшабашной, умышленно дерзкой ездой улучшается автомобильная порода. Вот и сейчас уверенным и стремительным рывком мы сорвемся с места и понесемся по барнаульским сонным улицам с легким сердцем вечных скитальцев, которым нечего терять и нечего оставлять не только в этом приземистом, толстопятом городе, но и в любой столице мира, которым только дорога и принесет утешение, желтая, как лунная поверхность, степь, вросшие в землю сибирские деревни из темных столетних бревен, крепостные башни элеваторов и гудящие над головой стальные пролеты мостов и частая перемена погоды, по нескольку раз в день. Сначала посыплет снег, необычайно густой и пушистый, он совершенно застелет перспективу, так что придется сбавить скорость и включить противотуманные гоночные фары. В их мощных прожекторных лучах хлопья обретут рождественский, карнавальный вид, они будут виться утомительным беспрестанным хороводом, какой я видел лишь на университетских новогодних балах, когда в полумраке зала включали какой-то особый проекционный фонарь, осыпающий танцующих круговоротом летящих снежных теней. Я почувствую вдруг, как тошнота подступает к горлу, и закрою глаза, чтобы не видеть этого мучительного кружения хлопьев, но тут и Саша не выдержит и остановит машину. Вслед за нами тормозит и водитель второго «Москвича» — Женька Денисов, испытатель, лишенный Сашиной одержимости и Сашиного гонщицкого честолюбия, типичный московский шоферюга, бывший таксист, ухарь и немного лентяй, беспрекословно признающий Сашин авторитет и лукаво выжидающий возможность реванша. Эта возможность выпадает ему в больших городах, в которых он чувствует себя как рыба в воде, сказываются его таксистская удаль и замоскворецкое чутье на переулки и проезды, в то время как Саша, покоритель дорог и пожиратель километров, выросший в заволжской степи, водивший тракторы и десятитонные МАЗы, в незнакомой городской среде никак не может преодолеть смущенного оцепенения. Но сейчас город остался далеко позади, и до Семипалатинска, куда мы намерены добраться к вечеру, не менее пятисот километров, целая Бельгия, половина Германии. Сейчас Сашу ничто не может обескуражить, никакой выворачивающий душу снегопад. Он выключит фары, и мы двинемся дальше почти на ощупь, как пароход в обложном тумане, зато прекратится тошнотворное снежное вращение в потоках электрического пронизывающего света.

Километров через двадцать внезапно кончится снегопад, ослепительное солнце взойдет над степью, однако напрасной будет наша недолгая радость, асфальтовое шоссе, на котором мы не знали забот, оборвется, как обрывается полет пули, не достигшей цели, — дальше ничто, сплошная текучая глина, растопленная ярчайшим солнцем, смолянистая, отражающая солнечные блики. Мы поедем по ней, а вернее — поплывем, поскольку колеса потеряют под собою опору, и шоферы беспрестанно и горячечно примутся вращать баранки, для того чтобы удержать машины на стремнине дороги и не дать им сползти в кювет. У меня есть одно отвратительное интеллигентское свойство, из-за которого никогда мне не стать водителем, во всяком случае, никогда не овладеть техникой с полным сознанием своего неоспоримого права, — я ощущаю машину как живое существо, это повелось еще с детства, срывающийся вой мотора, истеричный свист буксующих колес отзываются в моем сердце пронзительной жалостью. Саше этот ложный гуманизм, по счастью, неведом, он гуманист подлинный, то есть выжимающий из подвластного мотора последние силы, ради его же и нашего общего блага, разумеется. Вообще у Саши типично русский характер, в обыденной жизни он насмешлив и недоверчив, придирчиво охраняет свою независимость от кажущихся посягательств и претензий, всегда готов к месту и не к месту «качать права», больше всего в жизни опасаясь прослыть доверчивым простаком, на котором все, кому не лень, воду возят, но стоит лишь судьбе подвергнуть нас малейшему испытанию, стоит ей хоть на мгновение бросить нам вызов, поставить под сомнение нашу профессиональную и человеческую состоятельность, как в Сашиной душе открываются неистощимые резервы скрытого энтузиазма. Молодечества. Злого спортивного азарта. Вот и теперь он ничуть не страдает от безнадежности нашей дороги, наоборот, она лишь дразнит его самолюбие, он почти весел в эти минуты, весел и зол, а потому внезапно красив — лихою и забубенной казацкой красотою. Мы выберемся кое-как на стерню недавно сжатой пшеницы и поедем по краю поля, отмечая про себя, что радоваться этой временной удаче ни в коем случае не следует, что наша благодать долго не продлится, что сегодняшние муки только-только начинаются. «Не она тебя везет, а ты ее», — будет приговаривать Саша, время от времени распахивая дверцу машины, чтобы удостовериться в правильности Женькиных действий. «Ну, Пантелей!» — скажет неодобрительно Саша или: «Ну, Степан!» — он принципиально не ругается матом и все эмоции досады и восторга, которые русский человек вкладывает в непереводимую экспрессивную фразеологию, выражает исконными российскими именами, произносимыми, впрочем, с необходимою однозначностью интонации.