Анатолий Макаров - Мы и наши возлюбленные

Миша пришел в нашу комнату раньше меня, его полтора часа дожидались посетители — длинноногая девица, решившая по чьей-то снисходительной протекции заняться журналистикой, и старушка интеллигентного вида в зимнем пальто школьного фасона, приобретенном, вероятно, в «Детском мире».

С девицей Миша разделывается мастерски. Все ее томные, многообещающие улыбки, придыхания, рискованные закладывания ноги на ногу разбиваются о его сугубо деловую, непроницаемую вежливость.

— О чем бы вы хотели писать? — корректно интересуется Миша, отказавшись от предложенной свойским, радушным жестом американской сигареты.

— О кино, — отвечает девица, выпустив ароматную струйку дыма.

— Я так и думал. Однако в таком случае вы не совсем по адресу, — Миша почти с сожалением разводит руками, — отдел литературы и искусства ниже этажом. Но должен вас предупредить, — о кино наша газета пишет очень мало, рецензии, насколько я могу судить, заказываются авторитетным критикам.

Пожеманничав еще немного, постреляв глазами, девица не спеша удаляется. На прощанье Миша как ни в чем не бывало просит передать поклон ее покровителю.

— Подумай только, — ударяет он кулаком по столу, — никому ведь не придет в голову направить свою… подругу в КБ или в проектный институт. А в редакцию — пожалуйста! Только ее и ждали! И ведь хоть одна бы для смеху сказала, что готова сделать все, что нужно газете. Учиться попросилась бы — так, мол, и так, возьмите хоть табак тереть! Нет, она хочет брать интервью у Феллини с Антониони. И ездить в Таллинн.

Во время всего предыдущего разговора старушка сидела на краю дивана, деликатно глядя прямо перед собой, зажав в сухих руках папку, похожую на ту, с какой дети ходят в музыкальную школу. Теперь, после любезного Мишиного приглашения, она садится поближе к столу, волнуясь, никак не может распутать на папке тесемки и не знает, с чего начать.

— Я, видите ли, детский врач по профессии, — Миша в ответ на это ободряюще улыбается, — то есть сейчас, конечно, пенсионерка, но не в этом дело. Я к вам совсем по другому поводу. Надо вам знать, что я всю жизнь, еще с молодости, — она застенчиво улыбается, — увлекаюсь декабристами. И всем, что с ними связано. Так, знаете, для себя. Без каких бы то ни было планов. И без амбиций, что вы! Просто собирала всевозможные материалы о них, документы, свидетельства современников, из мемуаров выписки делала, вероятно, не научно, конечно, но очень обстоятельно, за это я могу ручаться, с медицинской точностью. А в последние годы — у пенсионеров много времени — стала понемногу писать, для души, разумеется, не претендуя ни на что, боже упаси. Даже не показывала никому, кроме двух-трех приятельниц. Вот они-то меня и подвели. Проговорились в нашем клубе медицинских работников, я уже не знаю, в какой форме это произошло, — одним словом, меня пригласили сделать там не то чтобы доклад, но, как бы сказать, сообщение в связи с юбилеем восстания. Я, конечно, отнекивалась, какой из меня лектор, я и не выступала никогда публично, никаких навыков не имею, но потом все-таки рискнула. Была не была!

Миша доброжелательно кивает старушке, но по глазам его я вижу, как далеко он сейчас своими мыслями и от Сенатской площади, и от сибирских острогов, и от этой старенькой энтузиастки.

— И что же вы думаете? Я просто была поражена. С таким интересом меня слушали, столько задавали вопросов, вы представить себе не можете! Оказывается, людям это очень нужно. Я даже погордилась немного, все-таки мой труд не пропал даром, так меня благодарили, — старушка розовеет от смущения, — я понимаю, конечно, там были люди доброжелательные, склонные преувеличивать, но вы знаете, они говорили, что я просто раскрыла им глаза на отечественную историю. Это уж совсем, разумеется, крайности, я ничуть не заблуждаюсь на свой счет, но все-таки… все-таки подумала, быть может, это и более широкой публике интересно, ведь все меня как раз в этом и убеждали… Одним словом, осмелюсь вам предложить.

Миша берет из рук посетительницы ее папку, я понимаю, что читает он по нашей газетной привычке через строку, с ходу улавливая суть, и лишь, щадя авторское самолюбие, делает вид, что вдумчиво изучает текст.

— Простите, как ваше имя-отчество? — с неподдельной теплотой осведомляется Миша, и мне делается ясно, что писательский дебют у нашей пенсионерки не состоится.

— Софья Львовна, — отвечает она неуверенно и польщенно, не догадываясь, очевидно, о причинах столь аффектированной Мишиной любезности.

— Видите ли, Софья Львовна, все, что вы пишете, чрезвычайно мило и симпатично, — я понимаю, насколько затруднительно сейчас Мишино положение, какой требует оно душевной деликатности и выдержки, — действительно обнаруживается ваша замечательная эрудиция в данном вопросе, и манера изложения по-настоящему благородна… именно благородна, я не найду, пожалуй, лучшего слова. И все же, как бы вам объяснить, ничего нового ваша рукопись не содержит. Это пересказ известных событий, добросовестный, занимательный, но только пересказ. Компиляция.

— Почему же компиляция? — волнуется пенсионерка, голос ее срывается, ей трудно подбирать аргументы. — Что же такого, что компиляция? И как же так — ничего нового? Вот так так! А попытка проследить каждую отдельную судьбу?

— Я же признаю, что она удачна, — улыбается Миша с грустью, — однако о каждой из этих судеб давно уже написаны сотни страниц. И ничего опровергающего привычные представления или дополняющего их, никаких новых сведений ваш материал не сообщает. Право же, не стоит обижаться, но согласитесь, мы же не альманах для самообразования, мы газета, нас интересуют открытия. В любой области, в том числе и в истории.

Старушка подавлена, ей душно в ее бобриковом пальто со школьным вытертым цигейковым воротником, воодушевление первых минут разговора в одно мгновение сменилось обидой.

— Открытие совершат те, кто впервые об этих людях прочтет. Вот у нас в клубе медицинских работников… все что-то слышали, что-то читали, но по-настоящему никто ничего не знал. И все были взволнованы, говорили, что ничего подобного не представляли себе. А там очень уважаемые люди были, заслуженные врачи, крупные специалисты, и уж если им оказалось интересно… один даже заведующий отделением из больницы МПС…

— Да я не сомневаюсь, Софья Львовна, — произносит Миша с досадой на собственную жестокость, — но ведь одно дело — вечер отдыха, а другое — большая газета с миллионным тиражом. Нас не может удовлетворить любительство. Даже на очень высоком уровне.

Тягостная тишина повисает в комнате, даже мне, постороннему свидетелю, делается неловко и неуютно. Миша все-таки не выдерживает взятого тона и дает слабину: