Анатолий Макаров - Мы и наши возлюбленные

Потом я диктую старухе адрес Петиного журнала и улыбаюсь невольно последним ее словам.

— Учтите, пожалуйста, что я предпочла бы, чтобы меня не сокращали, — предупреждает она с неожиданным авторским самомнением.

Миша, уходя, намекнул слегка, чтобы я его дождался, однако за все это время никому он не понадобился, и устраивать себе добровольное дежурство у меня нет никакой охоты. Тем более что Мишины «пять минут» мне хорошо известны. Практически по делам, сколь газетным, столь и личным, Миша может слинять из редакции на целый день, одно есть у него поистине золотое правило — непременно появиться в конторе вечером, откуда бы ни шел, из театра, так из театра, с приема, так с приема. Значит, объявится и сегодня, сомневаться не приходится.

Я надеваю плащ, мое дело теперь отписываться за командировку, что за смысл мне торчать в редакции?

От вчерашнего снега в городе не осталось и следа, однако предзимние, непроглядно темные облака обложили небосвод.

Все пространство перед входом в редакцию запружено машинами, некогда отдельные «Москвичи» и «Запорожцы» терялись в стаде черных редакционных «Волг», теперь «Волги» вкраплены изредка в многоцветную гамму частного автопарка. «Жигулилэнд», как шутит Миша, окидывая взором нашу стоянку. Вероятно, лишь я один прихожу в редакцию и ухожу из нее тем же самым способом, что и пятнадцать лет назад, когда назывался практикантом и каждый час, проведенный вне редакции или вне ее дел, считал потерянным временем. Свои заметки я писал тогда на лекциях, в университетской читальне, а чаще всего на пятом этаже, за цветочным столиком неподалеку от кабинета главного, — это единственное в редакции место, где всегда сохраняется почтительная тишина. А вечером мы собирались иногда в старом большом кафе на площади, когда-то оно слыло приютом московской богемы, и хотя фарцовщиков в наши дни было там гораздо больше, мы все же чувствовали себя завсегдатаями «Ротонды» или «Бродячей собаки». Тем более что художники и писатели туда и впрямь забегали не слишком преуспевающие, но, как говорится, подающие надежды — в свитерах грубой ручной вязки и в джинсах польского производства. Пили коньяк, благо стоил он чуть дороже водки, и вполне приличный кофе, который подавался в довоенных еще мельхиоровых кофейниках. «Придерживайте крышечку», — предупреждали непременно официантки. Они тоже были здесь не совсем обычные для нашего сервиса — общение с постоянной хоть и небогатой, но фасонистой публикой приучило их быть снисходительными. Они не сетовали на наши мнимоевропейские, односложные заказы и к долгим шумным сидениям, к сдвинутым столам, к курению и шаржам на салфетках относились терпимо. Тем более что раз в два или три месяца кто-либо из нас непременно оказывался при деньгах, и уж тогда устраивали загул с шампанским, с марочным коньяком, с салатами оливье и судаком орли, с небрежными чаевыми, которых, между прочим, вполне бы хватило, чтобы безбедно прожить два-три следующих голодных дня. Ну, да кто с этим считался тогда. В кафе продолжалось наше образование, и не по части хороших манер, как иронически можно подумать, — здесь постигалось то, чему не учат ни в университете, ни в театральных училищах, а если и учат, то высокопарно и умозрительно, — человеческое единство нашего дела, бытовая его, будничная непрерывность, ощутимая в одних и тех же привычках и склонностях души, в безотчетном желании найти прибежище своим надеждам, томлению неприкаянного своего духа.

Из старых газетчиков в кафе заглядывал, а по воскресеньям завтракал нередко Константин Петрович Тарасов, «дядя Костя». Мне иногда даже странно, что я работаю с ним в одной редакции, — его имя я услышал впервые, вероятно, одновременно с именами Толстого и Чехова, в школьной библиотеке его книжки стояли рядом с томами Симонова и Эренбурга, в университете мы писали курсовые работы на тему его фронтовых репортажей. Даже в мемуарах боевых генералов отмечена его поразительная, насмешливая храбрость. Говоря, что под Москвой на своей редакционной «эмке» он вывел на боевые позиции заблудившуюся танковую колонну. Между тем я никак не могу представить себе дядю Костю в окопе, столик в кафе — вот самое естественное для него место, он и за редакционным-то столом сидит, если уж сидит, словно посреди многолюдного зала, картинно забросив ногу за ногу, отставив в каком-то застыло-летящем жесте худую нервную руку с зажатой между пальцами папиросой «Беломор». После одного из своих первых удачных репортажей я уже считал себя бывалым газетным волком и решил, что пришла пора курить трубку. Окружающих эта бесплодная эпопея с вечно затухающей подделкой под настоящий «донхилл», эти покушения на классически литературную внешность, это несоответствие, как я понимаю теперь, тяжелого чубука и вялых юношеских губ постоянно забавляли. И только Тарасов, проходя мимо меня своей стремительной и развинченной интеллигентской походкой, вдруг замер на мгновение, потягивая ощутимо своим большим, в красных прожилках носом:

— «Кэпстен», смешанный с «Руном», верно?

Польщенный вниманием и удивленный редким знанием предмета, я поспешно закивал головой.

— Между прочим, давайте лапу, старина, — потребовал Константин Петрович, — давно пора познакомиться.

И совершенно всерьез назвал мне свою фамилию, известную мне всю мою сознательную жизнь.

Иногда я думаю, что тот по-детски серьезный разговор о трубочном табаке и был, в сущности, актом моего истинного посвящения в профессию. А он необходим в любом деле, и уж особенно в таком, как наше, где размыты критерии настоящего достоинства и самые неожиданные свойства обретают подчас характер значительной ценности.

Вот так вот, предавшись отрадным воспоминаниям, я добредаю до дверей нашего бывшего приюта. Впрочем, это не те уже двери, самые первые, дубовые, с ручками из потемневшей бронзы в эпоху увлечения рациональным модерном были заменены вертлявыми стеклянными перегородками, а ныне, когда в моде вновь почтенная старина, на их место водружен нестерпимо фальшивый, поддельно декадентский портал.

Внутри кафе тоже в очередной раз переделано. Некогда старая мебель, бронзовые лампы и люстры уступили место трехногим шатким столикам, светильникам, похожим на аптекарские пузырьки, теперь и от них не осталось никакого следа, интерьер напоминает пышную и чрезмерную оперную декорацию. Слава богу, что хоть окна остались прежними — огромные, во всю стену, открывающие чудесный вид на площадь, на вечное вращение автомобилей и круговорот толпы, которая в этом месте всегда почему-то кажется праздничной.

Я сажусь у окна и оглядываю полупустой зал, ни одного знакомого лица не вижу я здесь, даже у фарцовщиков выдвинулось на передний план новое поколение, еще более модное и самоуверенное, чем предыдущее. Но нет, на ходу кто-то машет мне рукой; кто бы это мог быть, такое знакомое лицо, актерское, разумеется, мелькающее постоянно то в кино, то по телевизору, спешит, спешит, обещает что-то на бегу официантке и мне при этом свойски подмаргивает. «Привет, рад тебя видеть, как дела, у меня все в порядке, нет ли знакомых на станции обслуживания, будь здоров!» — вот, собственно, какую гамму информации и учтивости содержит это подмаргиванье. Господи, и актеры-то пошли совершенно иные, куда подевались бесшабашная наивность, романтическая широта души, желание растрогаться, взгрустнуть, разбередить сердечные тайны, поговорить «за жизнь» не спеша, куда там, сплошные американцы, день расписан по секундам, с утра на радио, потом на телевидение, потом на съемку, возможностей масса, не о славе приходится думать, а о тех же «Жигулях», об александровской мебели в комиссионном на набережной, о том, как устроить детей в английскую школу.