Анатолий Макаров - Мы и наши возлюбленные

Музыка этой безукоризненно правильной речи завораживает меня, грешный человек, я никак не могу совместить официальную ее задушевность с тем несомненным фактом, что именно Троицкий первым подал идею совершенного пересмотра Колиного положения в редакции и таким образом поставил под сомнение Колину необходимость вообще. Я понимаю, конечно, смерть списывает все, о покойниках либо ничего, либо хорошее, и все же — почему именно Ефимычу досталась сегодня роль свадебного — дурной каламбур — похоронного генерала?

Исподволь я смотрю по сторонам, отыскивая бессознательно среди знакомой публики тех людей, которые помнят Колю в лучшие его годы, лет десять или двенадцать тому назад. Редакционная наша комната появляется перед моими глазами то ли в осенний, то ли в весенний упоительный вечер. Сверстан номер, и не простой, а потребовавший особых усилий, беготни, мотания по городу, бессонной ночи, — вероятно, состоялся очередной запуск космического корабля, в то время каждый из них воспринимался и отмечался как всенародная сенсация. Так вот, номер выпущен, крутятся ротационные машины, с минуты на минуту принесут сигнальные экземпляры, и в редакции воцаряется лучший из ее часов — час блаженного сознания исполненного долга, свободного полета фантазии и воспоминаний, в которых лирика причудливым образом переплетена с героизмом и почти дворовым молодечеством. Выпит чай, и не только чай, откровенно говоря, Коля, только что чудом добывший для номера воспоминания о первой русской ракете, откинулся на диване, благодушествует, будто бы драгоценнейший турецкий табак, потягивает свою копеечную «Шипку» и, взирая на компанию лукавыми глазами утомленного своим даром провидца, признается словно невзначай:

— Между прочим, повестушку пишу. Пикантная вещь. Про всех вас там есть, будьте спокойны, про все-е-х. По странице в день, как закон. Отделываю!

Присутствующие, которым известны чудовищные муки, которым подвержен Николай Дмитрич всякий раз, когда надо составить пятистрочную вводку к чужим письмам или мемуарам, не в силах сдержать улыбки.

Колю это деликатное потупление глаз мгновенно раззадоривает:

— Увидится, увидится! Все про вас известно, все замечается, потом не обижайтесь!

Скандальный Колин голос настолько явственно звучит у меня на слуху, что я с ужасом ловлю на своих губах кощунственную улыбку. Валерий Ефимович тем временем благополучно подвел к концу свое прощальное слово. После паузы его, кажется, собираются дополнить, кто-то выталкивает вперед Демьяна, однако скорбь, как и радость, с точки зрения Валерия Ефимовича, должна иметь свои четко определенные границы. И если радости еще позволено иногда выйти за рамки этих границ, на правах, так сказать, бьющего через край энтузиазма, то скорби подобные исключения из правил ни в коем случае не предоставляются, дабы не портить общую картину оптимистического торжества жизни. Короче говоря, всем, кого искренне расстроила и выбила из колеи Колина кончина, делается вроде бы даже неудобно и за него, и за свое горе, и за то, что случилось оно так не вовремя, нарушив собою течение неотложных дел и перспективных планов.

Как ни в чем не бывало протекает планерка, зачитывается содержание будущего номера, уточняются размеры основных материалов, между отделами возникает мгновенная, однако ядовитая перепалка, как всегда, плачутся на жизнь и клянутся не пощадить живота своего неистовые репортеры, как всегда, оскорбленно дуются редакционные снобы из отдела искусства и литературы, джентльмены из международного отдела, как всегда, сохраняют спокойствие, в нужный момент намекая тем не менее интонацией или пожатием плеч на свою особую осведомленность.

Все правильно, все так и должно быть, газета на то и газета, что она все равно выйдет, — какой бы зловещий рок ни постиг любого из нас, она выйдет, несмотря ни на что, с тою же неотвратимостью, с какой наступает утро, в этом, пожалуй, и впрямь торжество и мудрость принятых человечеством условностей. Равное, быть может, торжеству и мудрости самой природы.

Завершается планерка внезапно и скоропостижно, вновь гремят стулья, догорают незавершенные выяснения отношений, и в этот самый момент Марина Вайнштейн, которая кроме всего прочего еще и наш профсоюзный лидер, призывает всех товарищей заглянуть на минутку в отдел писем. По привычке последних лет я намереваюсь пренебречь Марининым зовом, спускаюсь на наш этаж и в пустом коридоре встречаю Жозефину, за полтора месяца до холодов напялившую уже цигейковую шубу.

— А Димка правильно тогда сказал, вот, — смущаясь, говорит она, и до меня не сразу доходит, что подразумевает она Демьянову тираду о верности.

По своему обыкновению Инна совершенно естественно, без малейшей преамбулы, продолжает разговор, прерванный два ли часа, два ли дня назад. Вслед за этой первой вторая догадка по инерции осеняет меня. Боже, ведь не ради же праздных месткомовских формальностей созывала нас Марина, как же я это сразу не понял, — ради того, чтобы исполнили мы извечный долг солидарности, равно свойственный и грузчикам, и журналистам. Пустили бы ради вдовы и сирот шапку по кругу.

Некоторое время я оторопело смотрю на испуганную Жозефину, затем оборачиваюсь и опрометью лечу на четвертый этаж, в отдел писем. Марина с бухгалтерской методичностью раскладывает собранные деньги по купюрам соответственно достоинству и при этом еще по обычаю опытного общественного деятеля для порядка составляет ведомость — кто сколько внес.

Моя десятка приобщается к стопке собранных сумм, и фамилия моя аккуратно выводится в списке добровольных жертвователей, а я все еще стою возле обширного Марининого стола, рассматривая пачки систематически рассортированных писем, каждое из которых снабжено казенным бланком с краткой деловой аннотацией: «Жалоба на райсобес», «Отклик на статью о службе знакомств», «Воспоминание о боевых товарищах» — и далее в подобном же лапидарном духе. Интересно, какой комментарий мог быть дан тому отчаянному письму о нежелании жить, каким на прошлой неделе пыталась вдохновить меня Марина? Кто взялся в двух официальных терминах обозначить такую деликатную душевную материю? На кого жалоба? Кому отклик?

— Марина, — спрашиваю я неожиданно, — помнишь, ты предлагала мне письмо дней десять тому назад? Ну, изверившегося в жизни, так скажем. Я даже не помню, о ком шла речь, о мужчине или о женщине… Так как, его еще никто не взял, ни Демьян, ни дядя Костя?

Вот такою долгожданной, выстраданной радостью озаряется, надо думать, лицо пионервожатой, когда закоренелый двоечник и хулиган вдруг изъявляет желание записаться в юные следопыты.

— Батанов! — всплескивает она по-бабьи руками. — Ты же меня тогда как водой окатил. Ну, думаю, дура ты дура, никому этого письма не показывала, боялась — на смех подымут. Списать его собиралась, благо в нем никаких конкретных жалоб. А на днях опять пролистала, чертики, есть в нем что-то такое — за живое берет. Сегодня как раз собиралась Карповой Ольге Максимовне показать, да вот…