Анатолий Макаров - Мы и наши возлюбленные

Деловито кивнув Васе Остапенко, я взглядом указываю на редакторскую дверь: у себя? И при этом не проявляю ни малейшего желания посекретничать с Васей, посудачить, полукавить, намекнуть на цель своего прихода.

Вася, поколебавшись несколько секунд, сам выходит мне навстречу из-за своего огромного и торжественного, словно триумфальная арка, письменного стола. Грустью и сочувствием полны его маленькие глаза, едва заметные на щекастом розовом лице.

— Старичок! — почти взывает он укоряюще. — Как же так, старичок? Хоть бы предупредил! Шеф столько раз о тебе спрашивал, даже неудобно. Я тебе по всем телефонам обзвонился, на дому и то искал. Вдруг, думаю, ты дома сочиняешь… Шеф тебя до четверти шестого ждал, можешь себе представить, ему ведь в половине шестого в МИД на совещание надо было. Когда уезжал, еще раз о тебе справился. Боюсь, что в претензии на тебя, очень боюсь, старичок. Хоть бы предупредил, что задержишься!

Невольная, неподотчетная, дай бог, чтобы не наглая, улыбка кривит мои губы.

— Ты… это… не отчаивайся, — шокированный несколько моею реакцией, успокаивает меня Вася, — я уж и не знаю, что у вас за дела, — в голосе его проскальзывает мимолетно благородная обида, — во всяком случае, забегай на днях. Завтра не обещаю, а в понедельник либо во вторник, думаю, пропущу тебя к шефу. Как-нибудь выкрою окошко.

Изо всех сил стараюсь я сдержать дурацкий, вызывающий смех и никак не могу. Уж больно комическая вышла ситуация, честное слово, сдохнуть можно, в кои-то веки чуть было не решился сделать карьеру, раздумывал, а что, если и впрямь пойти на повышение, оценил по достоинству свое положение перспективного кадра, а заодно и благосклонный случай — и что же? Даже отказаться толком не сумел! Не успел к назначенному сроку, опоздал самым пошлейшим образом, проспал, прозевал, прошляпил. Явился к шапочному разбору!

Вася оскорблен моим поведением. Более того — он расстроен. Он почти страдает по поводу столь очевидной неблагодарности людей, к которым питает искреннюю симпатию. Проявившуюся, между прочим, в ряде совершенно конкретных деяний. А я безуспешно пытаюсь сложить руки хотя бы в подобие смиренного, о снисхождении умоляющего жеста — он уже не смотрит в мою сторону. Он уже сидит за кафедральным своим столом, погруженный в свои чрезвычайно ответственные дела, требующие пунктуальности и трезвого осознания собственных возможностей.

И все же необычайное облегчение испытываю я в эту неловкую минуту. Просто гора с плеч! Это же очень хорошо, что не застал я редактора, это же небывалая, можно сказать, удача! Теперь нет нужды, увязая подошвами в ворсе ковра, идиотски топтаться на месте, мямлить теперь нет необходимости, соизмеряя то и дело свои действительные желания с правилами приличий и требованиями служебной субординации, а главное — объяснять теперь не придется того, что сам про себя я совершенно понимаю, а выразить внятно, основательно и достойно никак не могу.

Тут уж судьба не попустила, не иначе. Не позволила совершить одно из тех соблазнительных предательств, какие люди в угаре самообольщения склонны называть верным пониманием жизни, удержала меня от измены своему истинному предназначению ради благ и преимуществ новой должности. Хотя что это я все о благах да о выгодах, мне даже стыдно делается своего заносчивого бескорыстия, ведь то, что мне предлагали, не просто пост с высоким окладом, о призвании шла речь, ничуть не менее редком и важном, нежели то, какое я самонадеянно считаю своим. Я им, этим чужим призванием, не соблазнился — это и есть самое справедливое во всей нашей истории. Не позарился на место, занимать которое не имею внутреннего права.

Осознать, что чужое — это именно чужое, то есть вовсе тебе не свойственное, ни мечтам твоим, ни надеждам, осознать и не покушаться на него, отступиться добровольно и не завидовать тому, кому оно достанется, — вот, оказывается, в чем честолюбию высшая отрада. И опять же повод человеку к самому себе относиться с полным уважением. Потому что для подобного решительного отказа тоже потребны душевные силы, и немалые, — теперь я это знаю. То есть теперь я в этом окончательно уверился, а догадывался об этом и раньше, когда сталкивался с разными ловцами удачи, с этакими узурпаторами поневоле, кому не хватило духу честно пренебречь тем, что им не может и не должно принадлежать.

Немало перевидал я их на своем веку — и бодрых, эйфорически деятельных, и удрученных раз и навсегда тем очевидным обстоятельством, что попали не в свои сани. И тех, что всем вокруг ловко заморочили головы, и таких, которые самих себя сумели обвести вокруг пальца. В одном только никто из них не хотел, точнее — боялся себе признаться. В том, что, занимаясь не своим делом, на месте сидя не своем, не своими заботами маясь, они и жизнью-то живут не своею, а чужой. Не то взаймы, не то по недоразумению. Или же просто по способности не упускать того, что само плывет в руки.

Благодари же судьбу, случай, провидение, уж и не знаю, что и кого, самого себя, быть может, за то, что подобная перспектива больше тебе не светит.

Отсмеявшись и вытерши слезы, я выпиваю в уборной стакан воды и тут же, будто протрезвев, вспоминаю о Мишиной просьбе подежурить за него, — не дай бог в секретариате обнаружилось наше отсутствие, скандалу не оберешься. И, подгоняемый чувством долга, перемешанного с боязнью, я спешу в нашу комнату, для того чтобы, как вчера, как пять лет назад, как в годы невозвратной юности, развернуть на пластиковом редакционном столе влажные, тяжелые газетные полосы, на всю жизнь всех нас клеймящие черной несмываемой своею краской.

За эти два дня дежурств я настолько свыкся с мрачной чернотой, обрамляющей жирными рамками сверстанный текст, что перестал отмечать в ней какой бы то ни было траурный смысл. И потому, после дежурства явившись в редакцию среди дня, я в первые мгновения как-то пропускаю мимо сознания плакатики в черных рамках, прикрепленные к редакционным дверям и стенам. Вот ведь поразительная экономия мышления, я прекрасно их вижу и вместе с тем не придаю им никакого значения. И только спустя минут пять, уловив в коридорах небывалую тишину, различив на лицах встретившихся мне коллег подавленность и испуг, я в предчувствии страшной догадки подхожу к стене и чувствую, как у меня слабеют ноги. Лицо Коли Беликова помещено в траурном окаймлении, запечатленное в очень типичный для него момент трескучего воодушевления, громогласного бахвальства и вдохновенной залихватской болтовни. На каком-нибудь дозволенном редакционном празднике по поводу специального номера или чьего-нибудь юбилея сделан этот снимок ловким, привыкшим ловить момент фоторепортером — блестят вылупленные Колины глаза, победно торчит кок сивых непокорных волос, знаменитое Колино лукавство, как это ни странно, более всего сосредоточено в его носу, толстом, плоском носу простодушного гнома и плутоватого охотнорядца, впрочем, и губы Колины распущены в безоглядную улыбку, заражающую невольно обаятельным шельмовством. Колина речь во всем ее интонационном богатстве звучит у меня в ушах, его крики и вопли, его заливистая переулочная скороговорка, его заговорщицкий шепот и неуклюжая торжественная велеречивость. Как всегда в таких случаях, — а сколько их уже было, — безотчетное чувство вины теснит мне грудь, сознание непоправимости и невероятности, случайности, нелепости, невозможности сводит с ума.