Анатолий Макаров - Мы и наши возлюбленные

Я радуюсь тому, что поспел, очевидно, в самое время, к концу занятий, и, чтобы окончательно в этом удостовериться, смотрю на часы. Половину пятого показывают стрелки, на календаре четко синеют английские буквы, сокращенно обозначающие четверг. У меня в груди образуется гулкая пустота, в которую, словно в пропасть, срывается мое сердце. Как же так, обо всем на свете передумал я сегодня, все на свете вспомнил и только одному неясному томлению не нашел точного резона. И ведь помнил же я, ни на минуту не выпускал из головы редакторское предложение, можно сказать, только о нем все это время и думал, то отвергая его решительно, с полным сознанием благородной правоты, то слабея духом в предощущении искушающих перспектив и вновь ощущая прилив самоуважения оттого, что нахожу в себе силы ими пренебречь, а вот о самом главном забыл — о том, что ответ редактору условлено дать сегодня, в четверг. Что же это получается — не просто отказ, но еще и вызов, демонстрация, элементарное неуважение к руководству, которое не ставило никаких условий, а лишь просило сообщить определенно и вовремя о своем решении. В растерянности топчусь я посреди сквера, не в состоянии понять, как же, собственно, следует мне поступить, то ли продолжать свой путь навстречу предполагаемому свиданию с Машей, или же повернуться и опрометью помчаться обратно в редакцию. Девушки, идущие навстречу, одетые с тем нынешним изяществом, которое вовсе не достатком дается, а фантазией, смелостью выдумки и некоторым даже безрассудством, глядя на меня, улыбаются и хихикают — до такой степени оторопелое у меня лицо. Они проходят мимо, расступаясь и обтекая меня с обеих сторон, чуть заметный запах духов теряет свой смысл женской хитрости и искусства, он кажется естественным ароматом их юности, тайным прелестным образом сопряженным с их улыбками, журчащим смехом, блеском глаз.

И опять не прихожу я ни к какому определенному выводу, а только замечаю, что уже иду в прежнем своем направлении с тем чувством бесшабашности и веселого пренебрежения всеми возможными последствиями, какое бывает при начальном, легком и бравурном опьянении. Будь что будет, в конце концов, неужели не найду я случая подойти к редактору и извиниться за мнимую мою неучтивость, к тому же весьма возможно, что срок был назначен им весьма условно, для пущего эффекта, для того, чтобы приучить мягкотелую натуру интеллигента к принятию окончательных и бесповоротных решений. Осмотрительное сознание услужливо подбрасывает мне и еще один беспечный довод: бог мой, ведь не опоздал я еще, к чему заранее волноваться. Еще целая прорва времени в моем распоряжении, все на свете я успею, если захочу, — и с Машей повидаться будто бы невзначай, и в редакторский кабинет войти если уж не с ответственным, то по крайней мере с достойным, нисколько не потерянным видом.

Нервный подъем, и впрямь похожий на опьянение, охватывает меня, полузабытое уже состояние беспричинной легкости, раскованности и свободы, весь мир ощущаю я теперь и впитываю, острее и внимательнее сделались мои глаза, замечающие таинственное мерцание булыжника в пролете подворотни и смятенную графику обнажившихся ветвей, и обоняние мое обрело первозданную восприимчивость, подавленную до сего времени спрессованным однообразием городских химических запахов. Аромат вина различаю я в прохладном воздухе, из книг мне известно, что так должны пахнуть поздней осенью прелые листья, однако первый раз в жизни со всей очевидностью вдыхаю я этот прекрасный запах, вселяющий неясные чудесные надежды, о которых я уже и думать забыл.

Я представляю, как поражена будет Маша, когда вдруг увидит меня на этой улице, как в самоуверенном ее взгляде отразится внезапно совершенная растерянность, которую спустя мгновение она постарается, разумеется, преобразить в насмешливое демонстративное удивление, не способное тем не менее скрыть радость. Вот тут ни в коем случае нельзя растеряться, застыв пень пнем и хлопая глазами, тут позарез необходимо сказать что-то точное и простое, юмором оттеняющее лирический порыв. К сожалению, такие вот трогательные, насмешливые слова, как назло, приходят мне в голову не в тот момент, когда нужно, а несколько позже, они даже поражают меня иногда своим запоздалым достоинством и остроумием и приводят в ярость своею позорной неоперативностью. Ибо простительнее просто смириться с поражением, нежели махать после драки кулаками, сознавая к тому же, что в каждом этом размахе заключена потенциально сокрушительная сила.

С холодеющим сердцем, словно в давние годы, прохожу я впервые мимо Машиного института. При этом каким-то полузапретным взглядом окидываю я его торжественный подъезд, будто бы хоть единая душа на улице догадывается о цели здешней моей прогулки и может меня уличить. Как опытный конспиратор, как ни в чем не бывало прохожу я еще два квартала, потом вдруг замираю, будто бы застигнутый врасплох внезапной мыслью, в раздумье поворачиваюсь и иду обратно. На этот раз, убедив себя в том, что поведение мое вполне естественно, я позволяю себе внимательно разглядеть толпу, выходящую из дверей института, — Маши там нет. Некоторое время я фланирую беспечно на некотором удалении от института, по противоположной от него стороне, так, чтобы парадный его вход находился целиком и полностью в зоне моего наблюдения. И опять минуты воодушевления сменяются в моем сознании мгновениями душевного упадка, мне кажется, что едва ли не вся улица осведомлена о цели моих странных хождений. И все же я решительно пересекаю мостовую и, потоптавшись несколько секунд возле дверей, с видом здешнего завсегдатая вхожу в институтский вестибюль. Вот ведь какую силу имеет над нами собственная наша мнительность, сколько внушительных, обитых дорогой кожей, почти царственных дверей распахнул я без малейшего колебания, вдохновляемый сознанием своей ответственной репортерской миссии, а теперь, как школьник, робею в стенах обыкновенного учебного заведения, словно бы мне вновь семнадцать лет и я явился сюда даже не поступать, не сдавать экзамены, а только взглянуть на заповедную обитель гениев и счастливцев. Идти дальше вестибюля кажется мне непростительным нахальством, к тому же перспектива выяснения отношений с угрюмой теткой-вахтершей, сидящей за конторским столиком между ложноклассических великолепных колонн, наверняка грозит молниеносным отвратительным скандалом, потому, послонявшись туда-сюда по вестибюлю, прочитав несколько залихватских объявлений, приглашающих на традиционный осенний кросс и на экскурсию по старинным русским городам, я несолоно хлебавши выхожу на улицу. Нервная тревога овладевает мною. Я шел сюда без определенной уверенности, что встречу Машу, скорее мною владел азарт, родственный тому, что испытывает охотник или игрок, я доверялся случаю, понимая, что случай может и обмануть. А теперь, когда обман этот подтверждается наяву, я не в силах подавить в себе паническую мысль о том, что в который уже раз упущена возможность, которую с такой недвусмысленной щедростью подарила мне судьба. Эта неподавляемая боязнь придает мне сил, я вспоминаю, что одним своим боком здание института выходит в переулок, мимо которого я только что проходил с независимым видом, и в переулке, судя по архитектуре этого богатого строения, должен находиться приусадебный сад, где, насколько я знаю студенческие обычаи, наверняка должна околачиваться молодежь. Вот уже и переулок исследован мною до конца. Прочитаны его афиши, и рассмотрены особняки. Сад, существование которого я столь прозорливо вычислил, оказался на деле задним двором, заваленным строительным материалом, оставшимся после летнего косметического ремонта. Тем временем уже настоялась в переулке ранняя сумеречная синева, и в институтских окнах, в бельэтаже и во втором этаже, вспыхнул матовый лунный свет. Я иду по самой середине пустынной здешней мостовой, безуспешно стараюсь разглядеть что-либо в окнах, уж не лицо, конечно, а так, хотя бы знакомый силуэт. Шорох шин раздается за моею спиной, я уворачиваюсь поспешно, уступая дорогу «Жигулям» третьей модели, однако с проезжей части совсем не ухожу, разве что передвигаюсь поближе к тротуару. И вновь пытаюсь на ходу, привставая на цыпочки, заглянуть в окна бельэтажа. Между тем машина, которую я намеревался пропустить, вовсе не проехала мимо, кажется, что и не обогнала она меня даже, все время слышу я где-то рядом с собой благородный шорох ее тугих, неизношенных протекторов. Сначала это постоянное шуршание кажется недоразумением, потом его неотвратимость вызывает неподотчетное чувство опасности, словно чужое дыхание за спиной, над ухом, я оборачиваюсь и убеждаюсь в том, что машина движется в ритме моего шага. Подчиняясь первому неосознанному импульсу, я вспрыгиваю на тротуар, тем самым окончательно признав свою оплошность и как бы приглашая водителя «Жигулей» беспрепятственно следовать своим курсом. Он, однако, не увеличивает скорости. Я останавливаюсь для того, чтобы решительно проверить его намерения, и в этот момент слышу негромкое мелодическое тремоло сигнала. Ко мне обращенного, теперь уже не может быть сомнений. Так что приходится откликнуться всерьез. Я вновь оборачиваюсь и только в этот момент со всей очевидностью узнаю Мишин автомобиль со всеми его цацками и с приклепанными к бамперу пружинами, похожими на туго закрученные усы.