Анатолий Макаров - Мы и наши возлюбленные

На мое счастье, в комнату входит дядя Костя Тарасов и тем самым избавляет меня от необходимости мучительного лицемерия.

Как всегда, помят его костюм, и галстук сполз на сторону, и пепел из затухающей то и дело папиросины «Беломор» сыплется на борта пиджака, откуда приходится его смахивать при помощи рукава, — эта небрежность ничуть не вызывает неприязни, почти зависть, как это ни странно, вызывает она, потому что кажется столь же естественной, непреднамеренной и трудно достижимой, как и всякая элегантность, которая одним дается сразу, сама собою, а другим вовсе не дается, несмотря на все их старания. Трудно вообразить себе личность более штатскую, нежели дядя Костя, более несовместимую со строгой дисциплиной и субординацией, тем не менее я уверен, что гимнастерка сидела на нем элегантно, не то чтобы ловко, ладно, а, если так можно выразиться, артистично.

Ткнув окурок в пепельницу, дядя Костя немедленно вытягивает из кармана пачку «Беломора», изрисованную шариковой ручкой, очевидно, во время заседания от нашего вынужденного безделья и молчания, и, закуривши с фатоватой грацией, смотрит на нас с Жозефиной торжествующими глазами.

— Что, дорогие мои, бывают в этой бестолковой жизни осмысленные мгновенья? Бывают, бывают, поверьте мне, старой газетной кляче, пережившей пятнадцать редакторов и четыре постановления по печати. Двадцать минут назад сижу в секретариате, раздается звонок: «Как мне найти товарища Константина Васильевича Тарасова?» — «Пожалуйста, говорю, он перед вами». Из трубки целый фонтан восточных комплиментов, прямо-таки Омар Хайям вперемежку с Фирдоуси. Впрочем, надо по порядку, а то вы ничего не поймете. Лет десять назад сижу в самаркандском аэропорту, редчайший случай в тех местах — нет погоды. Пью горькое пиво и от нечего делать набрасываю кое-что в блокноте. Как говорится, внеочередные попутные соображения. Вдруг кто-то трогает за рукав: «Простите, дорогой товарищ, за то, что нарушаю ваше творческое уединение, такое у меня впечатление, что вы из газеты, может быть, я, конечно, ошибаюсь». Смотрю — при всей азиатской учтивости лицо самое что ни на есть деловое, сосредоточенное, тут не высокопарной беседой пахнет, а производственной драмой, у меня на них нюх. «Нет, говорю, вы не ошиблись». — «В таком случае разрешите представиться, инженер Шагулямов Кямал Нариманович, вас мне просто аллах послал, присядем на пару минут». И опять-таки чувствую, что при всей орнаментальной лексике напор у этого инженера вполне американский. Между прочим, в тридцатые годы это был весьма лестный эпитет. Так и писали «американская деловитость». И докладывает мне этот самый самаркандский американец, что придумал он новый способ монтировки и сварки газовых емкостей, этих, знаете, огромных серебряных шаров, из-за которых в любой местности образуется инопланетный пейзаж, прямо-таки из фантастического романа, которые я терпеть не могу. А его, то есть этот самый метод, разумеется, не принимают в расчет. На том основании, что он, то есть новый мой знакомый, самоучка, диплом в заочном институте защитил, по-русски пишет с ошибками и вообще бывший беспризорник. Он почему-то на это особенно напирал. Я потом понял, что хватка-то у него не американская, а самая что ни на есть отечественная, в бездомных скитаниях рожденная, по вагонам, по базарам, по городам и весям. Как говорится, нужда научит калачи есть. Я, надо вам сказать, мальчик недоверчивый, в нашем деле не идеалист и к «чайникам» давно уже не испытываю никакой слабости. Особенно к изобретателям вечных двигателей, которые нас, газетчиков, за каждым углом подкарауливают, как, кстати, и должно быть. Но Шагулямову этому я как-то сразу поверил, бог знает, почему, может быть, потому, что сам с беспризорниками ошивался, перевоспитывал их по пионерской линии в форпосте на Плющихе. А может быть, потому, что необычайно простой и остроумной оказалась его идея, — дядя Костя улыбается хитро и простодушно одновременно, поскольку хитрость направлена как бы вовнутрь, против него самого, — вы, конечно, будете смеяться, но суть своего проекта он объяснил прямо там же, в буфете аэропорта, за пятнадцать минут. Знаете, не все простое велико, но все великое просто. По крайней мере доступно объяснению и пониманию такого не слишком просвещенного технически, а просто здравомыслящего человека, как ваш покорный слуга. Ну, короче, написал я про Кямала Шагулямова. И даже напечатал, может быть, даже помните?

Я киваю, поскольку и впрямь является перед моими глазами трехколонник во всю полосу, да и странно, если бы не явился, — сочинения дядя Кости — это газетная классика, в том, что газетная, и сила ее, и слабость, поскольку замечательная эта литература при всей своей распространенности живет только один день. И запоминается по-настоящему только заинтересованными лицами да коллегами, такими, как я.

— Не очень-то я вам верю, — вновь лукаво улыбается дядя Костя, безуспешно затягиваясь потухшей папиросой, — но не в этом дело. Помогло мое сочинение, хотя и не обошлось без выяснения отношений, ничего, тогда мы умели настоять на своем. Ну, помогло и помогло, и слава богу, как говорится, я с течением времени и думать об этих самых газгольдерах забыл. Так, иногда, когда проезжаешь мимо, что-то такое всколыхнется в душе, вспомнится еще один факт собственной биографии. И вдруг сегодняшний звонок.

Дядя Костя умолкает на мгновение, как всякий опытный рассказчик перед решающим, ключевым эпизодом своей истории, а вместе с тем и для того, очевидно, чтобы самому еще раз прожить и прочувствовать закономерный, хотя и неожиданный, ее финал.

— Вообразите себе, мой друг, бывший беспризорник уже доктор наук. Это раз. Во-вторых, за внедрение новых методов строительства сферических емкостей его выдвигают на госпремию, и будьте уверены, он ее получит. А в-третьих, лицензия на его метод закуплена уже сорока странами, от чего Отечеству, как вы понимаете, немалая выгода. Вот вам и встреча в ожидании погоды.

Прямо-таки юношеское торжество сияет в дяди Костиных глазах, что особенно действует на Жозефину, которая свята верит в обязательное и неизменное торжество справедливости, добра и журналистского праведного слова. У меня же, вероятно, не заметно в лице подобающего случаю энтузиазма, поскольку тускнеет взор дяди Кости и в голосе уж совершенно неожиданно прорезаются нотки оправдания и обиды:

— Вы знаете, Леша, не хочется быть высокопарным, прописных истин изрекать не хочется, но, оказывается, в этом высшее удовлетворение — реально кому-то помочь. Это то, что остается, — не эпитеты, не метафоры, не блеск аргументов, а именно сознание, что без тебя не обошлось, что слово твое обрело материальную силу. Хоть и не в твоем деле, а в чужом, к которому ты лишь случайно оказался причастен, но слово-то твое. Впрочем, я знаю, — дядя Костя великодушно прощает мне мое кажущееся равнодушие, — вы как раз стилист, ревнитель метафор и сравнений, и прекрасно, и дай вам бог, как говорится, не утратить этого чувства.