Анатолий Макаров - Мы и наши возлюбленные

— Да уж какой там стилист, — отмахиваюсь я, — просто я считаю, что журналистика в принципе не должна вмешиваться в конкретную экономику. На нашем дилетантском уровне защиты добродетели и выяснения чужих отношений. А вмешиваемся мы не от хорошей жизни.

— Верно говорите, — дядя Костя будто бы даже рад искренности моих доводов, — когда экономика отлажена и действует, словно кварцевые часы, наше участие ей действительно ни к чему. Хотелось бы пожить в таких барских условиях. Вспомнить о том, что у журналистики есть извечные цели: поддержание общественной нравственности, защита идеалов, выяснение истины. Замечательно! Но ведь все эти великие цели, о которых вы думаете, они ведь тоже в итоге сводятся к тому, чтобы помочь человеку. Хотя бы одному единственному. И это стоит любой стилистики. Честное слово.

— Правильно, правильно! — с радостным отчаянием правдолюбства выкрикивает Инна тонким голосом, забыв на секунду о благоговейном смущении, какое охватывает ее в присутствии таких авторитетов, как дядя Костя.

— Я уже говорил, что идеализмом давно не страдаю, — продолжает он, — возраст не позволяет, да и жизненный опыт некоторый. Нет человека, который под старость не устраивал бы самому себе нечто вроде ревизии. Вроде полного бухгалтерского переучета своих достижений и промахов. Я тоже этого ревизионизма не избежал. Дефицит, надо сказать, огромный — подумать страшно. Но вы знаете, что утешает? Не до конца, конечно, но вполне всерьез. Я вам скажу. Мысль о том, что вы не только в газете специальный корреспондент, но и вообще в человеческой жизни. Вы спецкор при человечестве. По особо важным его делам. Вам дано, вы просто обязаны в два-три дня постичь чужую проблему, на изучение которой годы ушли, чужой мир исследовать, чужую жизнь понять, чужой судьбой проникнуться, чужими страстями истомиться, будто ничего для вас не может быть интереснее и дороже, и вам это удается.

— Удается, — соглашаюсь я. — Так удается, что собственная жизнь проскальзывает сквозь пальцы, как вода.

Я теперь знаю, что мне делать. Идиот, как только раньше не додумался. Ведь Маша сказала тогда, в каком институте учится, и я прекрасно знаю, где расположен этот институт — в Замоскворечье, в прелестном закоулке между купеческими подворьями и корпусами нынешних административных зданий. Вот и надо появиться там, под опадающими липами Ордынки, в этих переулках, засыпанных золотыми листьями, возникнуть на ее пути отчаянно и беззащитно, с непреложностью факта, которым невозможно пренебречь.

Ах, как это неучтиво получится по отношению к дяде Косте, взять да и вскочить посреди разговора, да еще задушевного, какой и возможен-то ни с того ни с сего раз в десять лет, ну, да ничего, он человек тонкий, поймет мое состояние, даже не догадываясь о его причинах.

Как-то нелепо улыбаясь, испытывая позорнейшее чувство вины оттого, что перебиваю прекрасного человека на самом интересном месте, в момент внезапного душевного озарения, подхожу я к вешалке и натягиваю плащ, неловко, словно никогда в жизни этого не делал, путаясь в полах и никак не попадая в рукава. Молодец дядя Костя, улыбнувшись понимающе, он не намерен дожидаться жалких моих извинений, а сам делает вид, будто вспомнил, что ждут его неотложные дела, и, послав нам благословляющий общий привет, выходит из комнаты. Жозефина ужасно расстроена, больше всего на свете любит она вот такие вот разговоры о самом главном в жизни, ей бы всю жизнь провести в вагоне дальнего следования, где за бутылкой водки одна исповедь опережает другую, успевай запоминать.

— Инна, — заверяю я ее, — еще много раз поговорим, не горюй. Считай, что у нас впереди еще как минимум десять лет самых что ни на есть принципиальных споров о жизни. А сейчас совершенно необходимо слинять. Через час непременно буду.

С этими словами я пулей вылетаю в коридор, прекрасно зная, что по редакционному обыкновению могу ни с того ни с сего понадобиться кому-либо из начальства, а потому линять надо, как линяет Миша, — в мгновение ока.

На улице я по инерции пробегаю еще метров сто, с ходу ныряю в троллейбус, и некоторое время кипучая энергия, распирая все мое существо, кажется, даже способствует движению троллейбуса. Только в тот момент, когда позади остается мост и троллейбус выезжает в заповедные края замоскворецких особняков, столетних лип и ампирных церквей, еще не заслоненных до конца небоскребами научных институтов, я постепенно успокаиваюсь. Господи, грех ездить в безликом общественном транспорте по тем местам, где надо ходить, замечая про себя каждую облупившуюся колонну и каждую полузатонувшую в асфальте тумбу у самых ворот, кто знает, сколько еще им осталось стоять, являя собой признаки единственного в мире, ни на какой другой не похожего города. Быть может, уже через полгода, оказавшись в этих краях, я обнаружу на их месте длинный, змеею извивающийся новый квартал или ловко распланированный сквер, раздражающий аккуратностью своих вновь проложенных дорожек, назойливой прямизной не просто посаженных, но как бы натыканных молодых жидколистных деревьев. Понятно, конечно, что от реконструкции никуда не деться, и все же всякий раз перепланировка заветных московских мест наносит мне личный ущерб и личную обиду — целые периоды моей жизни, целые области чувств исчезают вместе с этой неповторимой и невосстановимой материальной средой. В самом деле, если нет больше тех улиц, по которым бродил я в отчаянии и блаженстве первой любви, раз нет более тех дворов, заросших высокой травой и патриархальным усадебным кустарником, в которых на разрыв колотилось мое сердце, то, значит, и любовь моя канула в небытие, не оставив никакого зримого или ощутимого следа. Вот почему я держусь за старые московские уголки как за остатки своей юности, как за последние, редкие вехи для самого себя созданных мифов и пережитых чувств. В конце концов, кому что. Кому Швейцария, Веве и Невшатель, кому Елисейские Поля и калифорнийские белые пляжи, а мне — Москва, такая, какая есть, какая была и какая будет, с безумием бесконечных своих проспектов, с дворцами своими и с подвалами, с толчеей магазинов, с простором площадей, с кривизною вот этих вот вечных ее, неистребимых переулков.

Я рассчитал, что к Машиному институту выйду не с фасада, не в лоб, а немного сбоку, со стороны запущенного старого сквера, оттуда вся эта старая тихая улица откроется моему взгляду. Уже в сквере навстречу мне хлынула молодежь компаниями и группами, вот он, неизбежный эффект прожитых лет, еще пять-шесть лет тому назад мне в голову не пришло бы именовать этих ребят молодежью, выделяя их таким образом в какую-то особую, отличную от меня категорию людей, я и не заметил бы, что они молоды, а вот теперь новизна их лиц, глаз, лбов, ушей вызывает стеснение в груди.