Анатолий Макаров - Мы и наши возлюбленные

Нас пропустили в фойе, но гардеробщицы от нашей одежды наотрез отказались, поэтому в полутемном, грязноватом буфете мы оказались, как на вокзале, в пальто. К счастью, начался фильм, и помещение опустело, за столиком, улитым лимонадом и, кажется, незаконной водкой, мы остались вдвоем. Рита стянула с головы вязаную шапочку и расстегнула меховой модный жакет, который собственноручно выкроила из старенькой шубки. Мы были еще очень мало знакомы, мы виделись шестой или седьмой раз, поэтому все мне было внове и все восхищало — и связанная Ритой шапочка по образцу из французского журнала, и каждый жест ее, как говорит народ, выходка, и гладко зачесанные назад, сколотые на затылке волосы.

В полутьме буфета ее правильно треугольное, словно на картине новейшего художника, лицо казалось бледнее обычного, а тени под огромными глазами темнее и гуще. Вообще вид у нее был замерзший и не то чтобы несчастный, но какой-то растерянный, мне она представлялась русской эмигранткой, петербургской нежной красавицей, нелепой беженской волной унесенной за границу, в бывшие казармы зимнего ледяного Константинополя, в дешевые привокзальные забегаловки Берлина или Парижа.

Я говорил ей об этом вроде бы в шутку, чтобы развлечь и отчасти польстить, а на самом деле почти всерьез, потому что с юности имел вдохновенную, хотя и бесполезную, обманную, в сущности, привычку воображать невесть что по поводу приглянувшейся, за душу задевшей женщины. Рита улыбалась мимолетно моим словам и выглядела еще трогательнее и беззащитнее. Я уже почти верил, что за стеной не московские ледяные переулки, а какая-нибудь сырая западноевропейская площадь с ядовитыми огнями рекламы, отраженными в мокром асфальте, с гудками лакированных черных машин, с грохотом надземной городской железной дороги, с пронзительным ощущением бездомности, какое наверняка должно охватывать русского человека в этом цивилизованном обихоженном быте.

Треугольное, будто нарисованное, лицо Риты представлялось мне единственным спасеньем на чужбине и в то же время неслыханной ценностью, которую мне надлежит спасти. И вдруг, неожиданно для самого себя, внезапно, не готовясь к этому заранее и не собираясь с духом, сразу, удивляясь самому себе, я стал говорить Рите о том, что люблю ее, что понял это тотчас, как только увидел ее в доме нашей общей приятельницы, хотя идти туда не очень-то и хотел, не веря в эти самые заранее задуманные и запланированные знакомства. Я говорил, что судьба, видимо, испытывала меня, подумать только, ведь я вполне мог пренебречь визитом к нашей общей подруге, до самого последнего момента артачился, пойти — не пойти, а теперь мне страшно подумать, от какой вздорной прихоти зависела моя жизнь. Теперь третье марта нестираемо из моей памяти, как татуировка на груди, которую ничем нельзя вывести, след останется навсегда. Я не подыскивал слов, они сами рвались наружу, самое их произнесение было ни с чем не сравнимым счастьем, я уже догадывался, что так бывает всегда, когда говоришь самую главную, бескорыстную правду.

И когда видишь, какое действие она производит. Смятенным и тревожным сделалось Ритино лицо, трудно было понять, радуют ее мои слова или огорчают. Но для меня, как это ни странно, это не имело сейчас значения. Я должен был высказать всю правду, иначе она бы меня задушила, будто кровь, хлынувшая горлом.

Не помню, как мы оказались на улице, простились ли с Ритиной подругой из клуба, так и не уразумевшей, зачем мы приходили, помню только, что странное смятение охватило нас обоих. То бежать, взявшись за руки, припускались мы до-детски, то вдруг замирали, словно по команде, прижавшись друг к другу посреди бульвара. Я целовал в полутьме треугольное ее лицо, попадая губами в висок, в переносицу, в огромные ее глаза, и голые ветки мартовских деревьев гремели от беспощадного ветра у нас над головой.

Когда подошли к ее дому, Рита показала на свои окна, они горели, это тотчас напомнило мне о трех обстоятельствах ее жизни, какие она вовсе не собиралась от меня скрывать, но отрезвить меня не отрезвило. Я просто не думал о них, хотя догадывался краем сознания, что вовсе не замечать их невозможно. Но все-таки не принял их во внимание, потому что не мог забыть о том, что Рита вовсе не случайно, а вполне обдуманно познакомилась со мной и каждый день приходила ко мне на свидание.

Домой я попал в час ночи, но уснуть был не в состоянии, шатался туда-сюда по тесной нашей квартире, похожей на три купе в одном вагоне, пил чай на кухне, дивился, стоя в ванной перед зеркалом, своему совершенно неизвестному лицу, а потом, погасив лампу, лежал в темноте и улыбался бог знает чему, тому чуду, которое внезапно свалилось мне на плечи.

Из блаженного полусна меня вырвал загрохотавший без четверти два телефонный звонок. «Алле», — услышал я словно виноватый или обиженный чем-то Ритин голос, фоном ему служил гул струящейся под напором воды; выяснилось, что Рита звонит мне из ванной, отвернув ради конспирации на полную мощность оба крана. А смысл ее звонка лишь в одном — еще раз услышать то, что три часа назад я говорил ей в пустынном неряшливом буфете, похожем, как нам казалось, на окраинные дешевые забегаловки европейских столиц, в которых мы никогда не бывали. И я снова говорил все ту же святую правду и вновь сознавал, какое это ни с чем не сравнимое счастье — эту правду говорить, и видел перед собой в темноте растерянное и смятенное Ритино лицо. Я верил, что отныне мои слова всегда будут вызывать на ее лице это выражение растерянного, беспомощного блаженства.

А утром заболела мама. Она была очень терпеливым человеком, по врачам ходить не любила, а уж «неотложку» вызывать и вовсе стеснялась, предпочитая перемочь себя, обойтись своими двумя-тремя проверенными лекарствами. На этот раз лекарства не помогали, мать на крик кричала от страшной, бог весть откуда взявшейся боли, а я, перепуганный насмерть, капал дрожащими пальцами какое-то снадобье, умоляя «скорую» по телефону приехать как можно быстрее, и в ожидании врачей метался по квартире, боясь заглянуть лишний раз в ту комнату, откуда слышались материнские стоны. Но самое невероятное, самое пугающее и жуткое заключалось в том, что на дне моей души сквозь страхи, тревоги и мандраж все равно просвечивала радость. Это казалось подлостью и кощунством. Я раскрывал дверь, прислушиваясь к гудению лифта, и в окно чуть ли не по пояс вылезал, высматривая в перспективе улицы красно-белый «рафик», я передергивался, как от пощечины, от каждого звука материнского голоса, но проклятое счастье нет-нет да и туманило башку безотчетным воспоминанием.

…Вот так все причудливым образом пересеклось и совместилось: невероятное счастье и страшная беда, любовь и постоянное ожидание худшего, угрызение совести и внезапная уверенность в том, что настоящая жизнь только теперь, наконец, начинается. С Ритой мы виделись каждый день, март словно переломился, ошеломляющее тепло нахлынуло на город, с улицы вообще не хотелось уходить, а о том, куда нам с Ритой деваться, вопрос теперь не стоял. Побродив по бульварам, мы ехали ко мне. Невзрачная наша квартира нравилась Рите, она очень боялась увидеть у меня какую-нибудь югославскую, под Людовика, бог знает какого, раздраконенную стенку или того чище — гарнитур на лакированном полу, и очень рада, что ничем таким у меня и не пахнет, а пахнет старомосковским уютом, книгами — не собраниями сочинений под стеклом, а теми, что всегда нужны, порой высятся, где надо и где не надо, готовые обрушиться кипой. Так и должен жить интеллигентный человек. «Так и нужно жить поэту», — приходили на память не то читанные, не то слышанные где-то строки. Рита вообще о многих обстоятельствах и нравах современной жизни имела свое четкое мнение, высказывала его откровенно, не то чтобы рисуясь или бравируя своим нравственным совершенством, но, во всяком случае, подчеркивая свою независимость от многих принятых ныне предрассудков и как бы предупреждая не смешивать ее с теми нынешними людьми, в особенности, конечно, с такими же молодыми, как и она, женщинами, кому эти предрассудки типа престижной мебели или шмотья не дают покоя. Такая неожиданная принципиальность в прелестной молодой женщине бесконечно меня трогала и умиляла, но самое поразительное в том, что с мнениями Риты я соглашался вовсе не потому, что потерял от любви голову. То-то и оно, что они действительно целиком совпадали с моими. Я тоже больше всего на свете терпеть не могу то, что на молодежном языке называется «понтярством», то есть самомнение, самолюбование, желание во что бы то ни стало набить себе цену чем придется — вещами ли, лестными знакомствами или же так называемым современным жизненным стилем с непременным бассейном, теннисом и горными лыжами.