Анатолий Макаров - Мы и наши возлюбленные

…До меня вдруг дошло, что я совершенно не помню цвета Ритиной машины. Кажется, «кофе с молоком», но, может, и «белая ночь», хотя лимонный оттенок тоже не исключен. Не синий — единственное, в чем я был уверен. Вот и модель ее «Жигулей» не запечатлелась у меня в памяти, хотя что толку, если бы и запечатлелась, в фас различать модели я не умел. К машинам я вообще был до странности равнодушен, несмотря на то, что в седьмом или восьмом классе записался на ДОСААФовские курсы и честно пытался штудировать учебник водителя третьего класса. На всю жизнь врезалась в память первая его фраза: «Советские автомобили — лучшие в мире». Ничего более содержательного из этого учебника я не извлек. Но, переминаясь с ноги на ногу у бортика тротуара, вспомнил, что вождению нас обучали в унылом московском дворе на старой потрепанной полуторке. Риту же натаскивали не предприимчивые ветераны в промасленных телогрейках, а нынешние фирменные инструкторы, джинсовые центровые ребята, увешанные «ролексами» и «сейками», зарабатывающие в месяц больше академиков и космонавтов. Над ними, над их стандартными приглашениями в «Русь» и в «Архангельское» она подтрунивала, но потом у нее появились какие-то бескорыстные учителя, о них, а скорее всего об одном из них она отзывалась с придыханием истинного восхищения. «Это настоящий педагог!» — изумлялась она, блестя глазами, и с увлечением рассказывала, что лучшее время для освоения городской езды — поздний вечер и ночь, вдвоем с педагогом по призванию они отрабатывают наиболее необходимые маршруты внутри Садового кольца и на окраинах. Самое же поразительное, что и для меня ей удавалось выкроить время. Правда, на бегу, чисто символически… Бог знает, для чего я был ей теперь нужен. Только в эти минуты, вглядываясь в стекла машин, я неожиданно сообразил, что она просто ничего не привыкла упускать из рук. Я, а вернее, моя любовь к ней были как бы ее собственностью, лично ей принадлежащим имуществом, не очень-то нужным, даже надоедливо обременительным порой, однако же для чего-то годным, способным когда-нибудь сослужить службу. Во всяком случае, обязанным знать и помнить свое место.

Злая досада овладела мною, та самая благая злость, которой мне так не хватало в отношениях с Ритой. Я это подспудно чувствовал. Страдал, мучился, места себе не находил, в то время как самая пора была как следует разозлиться, возмутиться, обидеться, возненавидеть свое собственное рабство. Увлекшись кипением праведных чувств, я не заметил, как рядом со мной затормозила машина. «Жигули» цвета палых листьев. Не отстегнув ремня безопасности, словно повиснув на нем, Рита выгнулась и распахнула для меня дверцу:

— Садись скорее!

Я покачал головой.

— Садись быстрей, — рассердилась она, — здесь нельзя останавливаться!

Я ответил, что стоять ей нет нужды. Я заберу книги, которые она мне привезла, и она может ехать дальше. По-прежнему, не отстегнув ремня, Рита рельефно перегнулась через спинку своего кресла и с задних сидений перетащила на переднее стопку аккуратно перетянутых бечевкой книг.

— Можешь забирать!

Я взял книги, удивляясь тому, что делаю это совершенно спокойно. Не нарочито спокойно, не показно, а действительно без суеты и дрожи. Я просил ее вернуть мне мои книги, в этом нет мелочности и крохоборства, цена этих книг не выразима для меня деньгами, это часть моей жизни, часть меня самого, нелепо, если они затеряются в чужом доме среди томов, подобранных совсем по другому принципу и дорогих по другому поводу.

Выгнувшись вновь, почти лежа на сиденье, Рита посмотрела на меня снизу вверх вовсе не раздраженным, почти заискивающим взглядом.

Такова была ее манера. Встретив отпор, она тотчас спешила уступить и принимала едва ли не покаянный вид. Я часто ловился на эту удочку, казнил себя за черствость и жестокость, пока не усвоил однажды, что это всего лишь сумма приемов, тактика. Сознание, что на этот раз меня «купить» невозможно, подымало меня в собственных глазах.

— Подожди, я сейчас поставлю машину за угол, — попросила Рита. Я пожал плечами, не то чтобы соглашаясь, но как бы уступая ее настоянию. Она пристроила «Жигули» возле глыб мхатовского парапета, и мы двинулись в глубь квартала, туда, где на месте снесенных особняков, которые я помнил по ощущению, образовался сквер с тенистыми раскидистыми деревьями, некогда осенявшими исчезнувшие дворы, и с густой, почти английской травой.

Я наизусть знал все, что сейчас последует, все прелестные ужимки, невинно соблазнительные позы, особые, виноватые и вместе с тем интимно сообщнические взгляды исподлобья, безоглядные внезапные улыбки… Я знал также, что по достижении цели весь этот арсенал испытанных средств расторопно будет сменен деловитым, суховатым спокойствием. Я все знал, а потому, сев на скамью рядом с Ритой, старался на нее не смотреть. Она закурила, и я, все так же почти на нее не глядя, вытащил у нее из пачки сигарету.

— Ты ведь не куришь, — с теплотой своего человека удивилась она.

— Теперь не курю, — подтвердил я. Сигарета показалась мне запретно вкусной, как в давние годы, когда на заднем школьном дворе мы смолили плоский «Дукат» по семьдесят копеек старыми за пачку.

Между нами стопкой лежали мои книги. Весной она уносила из моего дома то одну, то другую, чаще всего не по своему выбору, а по той причине, что именно эту книгу я очень любил. Вероятно, женщине кажется, что, прочитав любимую книгу того человека, с которым ее свела судьба, она узнает про него нечто важное и главное. Рита уж наверняка в этом была уверена. Теперь эти книги стали ей неинтересны. Самое время было их забрать.

Хуже всего, что она, как всегда, разгадала мои мысли и мнимо ворчливым, юмористическим тоном принялась выговаривать мне за скаредность. Что за человек, ей-богу, подозревает любимую женщину в том, что она хочет зажилить его книжки. Она нарочно прибегала к таким рискованным понятиям, она все еще желала, бог знает зачем, обернуть дело так, будто речь идет об очередной заурядной ссоре. А почему бы и нет, действительно? Сколько раз я принимал окончательные и бесповоротные решения выяснить отношения раз и навсегда; сколько раз, ощущая, как болезненно напрягаются жилы на шее, пытался ей втолковать, что не посягаю на ее свободу, и права не имею посягать, что только правда нужна мне, и больше ничего… И сколько раз недомолвками, шутками, прелестным непроходимым отупением, нежным заискиванием, мимолетной лаской, нет, намеком на ласку она без труда меня обезоруживала. Куда только девались жесткие мои намерения и принципы! Поверить заставляла, что все мои обиды — плод подозрительного изломанного создания.

Теперь, однако, Рита учуяла, что испытанный ее прием дает сбой. Надо думать, ее удивило мое спокойствие. Оно и меня самого-то удивляло. Вот если бы я, как обычно, безумствовал, таращил глаза, напрягал жилы на шее, тогда можно было бы считать, что проверенная тактика вновь оправдывает себя. Судя по всему, Рита не сразу поверила, что на этот раз она бессильна. И как шахматист, владеющий всего лишь двумя или тремя наигранными схемами, вознамерилась еще раз повторить каждый отработанный ход. Формализм обыкновенно раздражает, но этот вызывал у меня уныние. Уж лучше бы совсем ничего, чем это равнодушное применение безотказной техники. Хотя, может, и не такое уж равнодушное — Рита озлилась на неудачу, она была самолюбива и азартна.