Анатолий Макаров - Мы и наши возлюбленные

Мама и Рита еще некоторое время потешались надо мной, над моей недотепистостью, подлинной и мнимой. Это напоминало болтовню двух подруг, которые подначивают ухажера одной из них, намеренно не замечая никаких его достоинств, а я же пытался припомнить, куда задевал Ритины журналы и сумку. Она по-прежнему заливалась время от времени хохотом, и мне невольно приходило в голову, что, в отличие от моей матери, она будет так смеяться всю жизнь, потому что ничто не прервет ее смеха — никакие исторические катаклизмы и личные обстоятельства, о которых она так любит многозначительно рассуждать.

А мама, вдохновленная Ритиным вниманием и стосковавшаяся к тому же по обществу новых, полных сил людей, живущих реальной жизнью, а не воспоминаниями о ней, по-своему развивала тему моей житейской безрукости. Впрочем, моя фигура нужна была теперь в качестве примера странной игры природы: все дедушки и бабушки с материнской стороны, все дядья и тетки, братья и сестры слыли умельцами, спецами, мастерами на все руки.

Особенно славился мамин отец, а мой дед, Василий Евдокимович, знаменитый на всю Москву мужской портной. Кому он только не шил! Мать даже голос понижала почтительно и с некоторой осторожностью, хотя людей, которых могло бы скомпрометировать упоминание некоторых житейских подробностей, давно не было на свете.

— Не дожил, не дожил Василий Евдокимович, — качала мать головой, — а то бы мой сын приоделся!

По искреннему сожалению ее тона можно было подумать, что дед умер совсем недавно, в самый что ни на есть расцвет прихотливой нынешней мужской моды. Между тем известный всей Москве портной не дожил нескольких месяцев до моего рождения.

Рита вновь заражающе смеялась маминому простодушию. Давно уже в нашем тихом доме никто так не хохотал. Наверное, и мама об этом подумала и порадовалась этому от души и в такт каким-то своим согревающим сердце мыслям начала рассказывать о том, что унаследовала от знаменитого отца кое-какие его способности.

— Он-то, бывало, к работе меня не очень подпускал, — вспоминала мать. — Говорил: не бабье это дело. Не доверял. «Чертовы ручки», — бывало, скажет. А я все-таки присматривалась. — Мамины глаза светились молодым азартом. — Что хотите сошью! Только вот за брюки мужские, выходные, серьезные, не возьмусь, это уж действительно работа мужская, там для оттяжки сила нужна и утюг тяжелый. Знаете, какие раньше были утюги? На углях, как самовары…

Я пошел в свою комнату отыскать Ритины вещи, а мама, судя по всему, в порыве вдохновенной откровенности вытащила из шкафа мою любимую джинсовую рубашку.

— Так не бывает! — доносился до меня задорный Ритин голос. — Не может быть, чтобы вы это сами сшили! Это же «Ли», «Монтана», вблизи отличить невозможно! — Громкие названия нашумевших фирм звучали для матери пустым звуком, но все же она догадывалась, должно быть, что речь идет о комплиментах, и наверняка улыбалась сейчас со сдержанным достоинством оцененного по заслугам мастера.

— У вас какая машина? — набросилась на нее с расспросами Рита. — Неужели «Зингер»? Допотопный, что вы говорите? А у меня польская «Радом», электрическая, с разными режимами, но я так все равно не смогу никогда в жизни!

Она затараторила о преимуществах и недостатках своей «радомской» машинки, о том, что она тоже любит шить и сама выкраивает себе платья! Из «Бурды». Вы, конечно, знаете этот журнал? А подруги-дуры убеждены, что вещи ей привозят из-за границы, а сами переплачивают бог знает какие деньги спекулянткам, вместо того, чтобы научиться шить, дать себе труд испытать свои силы…

Роясь в журналах и книгах, я узнавал вдохновенную рассудительность Ритиного тона, все так же, в этих же стенах полгода назад вещала она о своей независимости от изнуряющей житейской суеты, от собачьей, с высунутым языком, погони за удовольствиями, зрелищами, поездками. Я знал, что она совершенно верит сейчас в то, что говорит, и то, как рада мать все это слышать, тоже улавливал. Я не сомневался, что и матери страшно хочется рассказать сейчас о том, как помогло ей выжить и выстоять, когда во время войны она, папина балованная дочка и мужняя любимая жена, осталась на свете одна-одинешенька с тремя малыми детьми на руках; и о том, как, эвакуированная в заволжскую глухую деревню, она бы просто-напросто с катушек свалилась от непривычной и непосильной крестьянской работы, если бы не выяснилось однажды, что она умеет шить. Ей приволокли с царских времен не открывавшуюся ручную машинку все той же зингеровской славной марки, и эта машинка сделала ее в округе уважаемым и почитаемым человеком. Не так уж много было у нее историй, но каждая так и просилась быть поведанной. Вот, вернувшись в Москву, она шьет все на том же отцовском «Зингере» красноармейские шинели и гимнастерки. Вот после победы работает надомницей в ателье Щербаковского универмага и, представьте себе, однажды утром никак не может найти раскроенные рукава от двух платьев, от целых двух! Это в те-то времена! Весь дом обшарила, во двор выбегала. Только полгода спустя выяснилось, что ночью их утащили крысы. Слушателей у матери в последние годы почти не осталось, так что нетрудно было вообразить, какими глазами глядит она сейчас на Риту. Однако по Ритиному голосу, по особой его напористой интонации я соображал, что та уже торопится и больше всего опасается, что, перебив ее, старушка пустится, не дай бог, в бесконечные мемуары. Следовало удержать Риту от возможной бестактности, войти надо было в мамину комнату и объявить, что нас давно ждут в другом месте. Ритины журналы, как назло, никак не находились. Я стал на колени и полез в недра своего письменного стола, огромного, как собор, купленного по счастливой случайности за копейки в мебельной комиссионке. Наконец-то отыскался сначала один журнал, потом другой, потом целая пачка. Я смахнул с них пыль, с их глянцевитых обложек, стараясь не допустить никаких воспоминаний о тех днях, когда они были принесены сюда. Потом в стенном шкафу среди старых своих штанов и курток я обнаружил и Ритину сумку — запах ее духов, ее тела все еще источала дерюжная выцветшая ткань. Засунув журналы в сумку, я пошел в другую комнату. Мама говорила почти шепотом, ей казалось, что так я ничего не слышу. Хотя на самом-то деле как раз такой мнимо доверительный тон тотчас достигает слуха того, кому не предназначен.

Речь шла обо мне. О том, какой я был болезненный в детстве, как два раза меня сбивала машина на бестолковой и шумной нашей улице, а третий раз — велосипедист в гулкой, как труба, подворотне нашего дома. Я вспомнил, что домой меня всего в ссадинах и кровоподтеках принесли на руках.

— Милиция приходила, — ужасаясь, рассказывала мама, — спрашивала, кто тебя сбил. А он говорит, «не заметил, не помню». А сам мне шепчет потом: «Я же знаю, мам, у Алика велосипед без номера…».