Анатолий Макаров - Мы и наши возлюбленные

Я остановился у притолоки, а мама, не замечая моего появления, по-прежнему веря, что одна только Рита слышит ее, говорила о том, что всего в жизни я добился сам, потому что помогать мне было некому, да я бы и не принял ничьей помощи, сам поступил в университет, хотя все соседи и родственники были уверены, что провалюсь на экзаменах, сам добился места в замечательном институте, где меня ценят и уважают…

— Рите пора, — прервал я мамины откровенности. Она растерялась, догадавшись безотчетно, что дело не в моей домашней непочтительности, а в чем-то ином, чего не принято объяснять. Виноватой почувствовала себя от того, что заболталась, но еще сильнее была досада, что пришлось запнуться на полуслове, такая масса историй из моего детства вдруг пришла ей на ум…

Так хотелось рассказать, что грамоте я выучился сам собой, по магазинным вывескам, и читать любил до самозабвения, и самыми богатыми на свете людьми полагал наших соседей по той причине, что у них целый шкаф был заполнен книгами… Господи, она ведь самого главного не успела сообщить: какой я хороший, добрый и чуткий человек, хотя характер у меня, по правде сказать, не сахар.

— Ой! Я и вправду, у вас засиделась! — поддержала меня Рита, обрадованная тем, что я прервал вечер воспоминаний.

Все вместе мы вышли в коридор. Увидев нас с Ритой рядом, мать вновь пережила накат счастливых надежд и принялась зазывать Риту в гости.

Совсем усохшая после болезни, она стояла чуть поодаль от нас и все твердила: «Приходите, приходите почаще. Я всегда дома. И если с шитьем какие трудности, не стесняйтесь, вместе разберемся». Ей было очень радостно смотреть на Риту, она искренне верила, что отныне часто, может быть, даже каждый день, будет видеть Риту в наших стенах.

Лишь в самый последний момент, когда Рита, придирчиво осмотревшись в зеркале, с деловой отрешенностью взглянула на часы, некая тень скользнула по маминому лицу.

…В лифте мы с Ритой не перемолвились ни словом. Она нескрываемо торопилась и прямо-таки взвивалась, когда лифт останавливался на промежуточных этажах. На улице я воспринимал ее уже как бы со стороны: молодая женщина, не имеющая ко мне никакого отношения, стройная и соблазнительная в своем джинсовом комбинезоне, светски претворившем идею рабочей спецодежды, ловко и повелительно обращалась со своим автомобилем, отпирала дверцу, протирала лобовое стекло, пристраивала дворники и боковое зеркальце. «Жигули» ластились к ней, как укрощенный зверь. Уже включив двигатель, Рита протянула мне из окна загорелую руку.

— У тебя чудесная мама, — сказала она на прощанье и тут же тронулась с места.

Некоторое время я стоял неподвижно, глядя вслед ее машине, исчезающей в перспективе вечернего лиловеющего переулка. Потом медленно пошел домой, чувствуя себя гораздо старше и умнее, нежели сегодня утром. Лифт, как всегда, гудел натужно и старательно, в его застекленных створках я ловил свое отражение. Ерошил поредевшие волосы и думал о том, что скрывать стыдливым начесом лысеющий лоб давно уже не имеет смысла.

1986

Женька не прорезывался и не возникал больше года, тем не менее Тахтаров тотчас узнал его голос в трубке. Еще бы! Женька был его лучшим стажером, нешуточные надежды на него возлагались, Тахтаров в разговорах с коллегами и начальством не раз признавал без обиняков: мы так не начинали. Теперь, впрочем, кто-нибудь из них имел основания ему заметить: ну мы и продолжали не так. Действительно, продолжением своему многообещающему дебюту в экономической науке Женька выбрал не вполне традиционное: защитившись, почти сразу же перешел на работу в одно весьма влиятельное ведомство, ни с экономикой, ни с наукой всерьез не связанное. Злые языки, понятно, язвили, вот вам и верность призванию, о котором на каждом углу шумели у них в институте; хороши ваши вундеркинды, нечего сказать. Тахтаров к этому язвительному хору не присоединялся, хотя в душе переживал Женькину измену болезненнее других; что ж, философски замечал он, карьера тоже чего-нибудь стоит, как-то мы чересчур пренебрежительно отзываемся о ее преимуществах и соблазнах, есть в этом что-то не вызывающее доверия. Хотя, быть может, были у этой снисходительности и свои основания, ведь Женька в свое время прямо-таки обожал Тахтарова, не скрывал, что гордится своею дружбой с ним, а не просто знакомством по службе, цитировал наиболее глубокие места из тахтаровских работ, известных разве что узкому кругу специалистов, не только что признания, но даже и достойного отклика не получавших. А Женька шпарил их наизусть, объявлял во всеуслышание, что именно тут скрыто спасение от многих наших хозяйственных неурядиц… Смешно, но мнением стажера, мальчишки-провинциала, Тахтаров, не признаваясь себе в этом, как-то особенно дорожил. Может, именно в силу совершенной Женькиной непредвзятости и отваги. Ведь не мог он, как всякий способный провинциал, тонко чувствующий ситуацию, не понимать, что идеи «шефа» не принадлежат пока еще к числу очень перспективных и повсеместно одобряемых. В общем, Женькиному звонку Тахтаров искренне и бескорыстно обрадовался, хотя из былых педагогических соображений постарался замаскировать свою радость мнимой ворчливостью.

— Совсем глаз не кажете, — произнес он с напускной иронией, — уж и не знаю, как это вы о нас вспомнили, чем, как говорится, обязаны…

— Ну уж неправда, я вас никогда не забывал, — весело отбрехивался Женька, — а уж как из Канады вернулся, так сразу о вас и подумал. Дай, думаю, позвоню Сергею Петровичу…

— Откуда, откуда вернулся? — Тахтаров почувствовал, что наработанная его насмешливость возрастного и некоторого иного превосходства мгновенно улетучилась, сам он из заграничных стран побывал однажды в Болгарии, о которой несколько месяцев потом не мог вспоминать без восторга.

— Из Канады, — как ни в чем не бывало повторил Женька; давно ли он восхищался переулками и дворами, по которым на правах московского старожила водил его Тахтаров. — Вы будете смеяться — делегацию одну возглавлял.

— Какую делегацию? — стараясь сохранить лицо, несколько упавшим голосом поинтересовался Тахтаров.

— Да так, одну, — Женька, правда, без рисовки, не придавал этому особого значения, — группу научной и творческой интеллигенции по линии обществ дружбы.

— Недурно, — только и нашелся что сказать Тахтаров. Он устыдился внезапной своей зависти и того, что не сумел ее скрыть, на самом-то деле он почти не знал за собой такого порока, и потому стыд его был как бы усугублен удивлением по поводу досадных слабостей собственной натуры.

Женька, однако, своими заокеанскими вояжами не так уж и гордился. Наоборот, делая вид, что для него в этом событии нет ничего необычайного, а может быть, кто знает, и впрямь уже не ощущал в такой неслыханной поездке подарка судьбы. Люди быстро привыкают к хорошему, как должное его воспринимают, положенное им раз и навсегда, Тахтаров не раз в этом убеждался. Впрочем, Женька, словно опережая упреки в том, что окончательно заелся, и не стесняясь больше вызвать зависть, мальчишеским знакомым тоном признал, что поездка была потрясающая. В чем Тахтаров, откровенно говоря, и не сомневался. Он уже овладел собой, вернул усилием воли свое привычное мироощущение, и внезапный приступ слабодушия был уже ему смешон, будто попытка состязаться в житейском благополучии с директором комиссионки.