Анатолий Макаров - Мы и наши возлюбленные

Народ в иностранном «рафике» подобрался молодой, сорока не набежало, пожалуй, никому, но как-то непривычно для Тахтарова солидный, это даже не в одежде сказывалось, хотя в своей спортивной курточке на фоне кожаных пальто и антрацитовых макинтошей почти пятидесятилетний Тахтаров выглядел едва ли не студентом. Но еще более эта значительность и уверенность в себе сквозила в манерах новых его знакомцев, неторопливых и обстоятельных даже в том, как они расположились в удобных синтетических креслах, — не то чтобы развалясь, но с достоинством откинувшись. Суетливей других выглядел Женька, как раз в силу живости своей натуры, еще не смиренной положением и обстоятельствами; ему, куда уж там вальяжно откинувшись, вообще не сиделось на месте, хотелось рассказывать, изображать, махать руками. Товарищи смотрели на него с еле уловимой добродушной насмешливостью. Держались все, в общем-то, на равных, хотя быстро заметно сделалось, что один из них, блондин с приятным ровным румянцем на свежем лице — фигура более основательная, то ли в силу занимаемой должности, то ли по причине каких-либо иных личных обстоятельств. Не то что перед ним заискивали — на него ориентировались, так будет вернее. Проверяли краем глаза, как он воспринимает ту или иную шутку, усмехнулся ли или просто повел бровью, после каждой более или менее значительной реплики, — хотя ни о чем серьезном, разумеется, речи не шло, так, о футболе, о марках машин, — выдерживали, как бы невзначай, некоторую паузу на всякий случай, а вдруг блондин захочет сказать свое веское слово. Тахтаров про себя усмехнулся этому обыкновению и припомнил, что нечто подобное наблюдал в дворовых компаниях далекого своего послевоенного детства. Там тоже всегда существовал, как выражались бы теперь, свой неформальный лидер, залетный, лихой пацан, приблатненной романтикой осененный, на него непременно оглядывались местные ребята и в спорах своих, и в ссорах, и в обычной вечерней трепотне.

Высказывался блондин, подобно далекому дворовому своему прототипу, нечасто, но авторитетно и весомо, как говорится, по делу. А главное, с непоколебимой уверенностью, что слова его верны, неоспоримы и к тому же остроумны. И вправду, они непременно сопровождались негромким, но дружным смехом всей компании. Таким образом как бы от души признавалась их меткость и справедливость.

Вот и теперь, когда возникла мимолетная дискуссия о причинах затянувшегося спада очень популярной футбольной команды, блондин, равнодушно выслушав многочисленные охи и ахи, элегические воспоминания и сердитые упреки, категорически и веско подвел итог:

— Условия надо создавать соответствующие.

Тахтаров вздрогнул оттого, насколько бытовая, мнимо значительная формулировка совпадала, по сути, с научно обоснованными его идеями, и, хотя в глубине души догадывался, что под этими самыми условиями они с блондином понимают разные вещи, не удержался от того, чтобы не поддакнуть ему. Блондин поддержке этой значения не придал, воспринял ее как должное скорее всего, он явно привык к тому, что с ним соглашались.

А когда спустя минуту заспорили, как сподручнее проехать к спортивному комплексу, на территории которого была расположена эта особая, не всем и не каждому доступная баня, блондин, перекрывая разноголосицу, определил маршрут по Комсомольскому проспекту.

— Так ведь через Хамовники короче, — на этот раз не воздержался от возражения Тахтаров.

— Через что? — недоверчиво, будто подозревая, что над ним хотят подшутить, переспросил блондин, и Тахтаров даже смутился слегка, осознав, что его собеседник просто-напросто не знает старых московских улиц и уж тем более старых московских названий. Сделалось очевидно, что он, разумеется, не москвич и в Москву попал сравнительно недавно, может, лет десять назад, Москва для него не совсем то, что для Тахтарова, она для него столица, центр притяжения, значительная ступень в служебном продвижении, место, где находятся влиятельные учреждения, а сентиментальные его воспоминания связаны с совсем иными местами. И у остальных точно так же, продолжал догадываться Тахтаров, вглядываясь в лица новых своих знакомцев. Были они совершенно разные: северные и с, заметим, южным подмесом, чисто славянские и, как говорят в Сибири, слегка калмыковатые, симпатичные и так себе, одно в них, на тахтаровский взгляд, было едино: они были немосковские. Это трудно, наверное, даже невозможно было объяснить, Тахтаров это чувствовал, а потом, ловя в речи своих спутников то киевскую, а то уральскую интонацию, окончательно в этом убеждался.

Вот двое мужчин, что вышли из светлой «Волги» возле служебных ворот спорткомплекса, те действительно были типичными москвичами из центра в том, уже позабытом отчасти, понимании этого слова, которое подразумевал особый жизненный стиль, сложившийся во дворах и переулках в пределах Садового и особенно бульварного кольца. С обоими из них Тахтаров мог учиться в одной школе. Они и за девушкой одной могли приударять, и за именинным столом в каком-либо из домов могли оказаться вместе… Очень московские, знакомые были у них лица.

— Артисты-то наши уже тут! — заголосил Женька. — Как штык! А я еще боялся, отказывался знаменитостями руководить! Ну их, думаю! А они такие ребята оказались! Свои в доску! Сами увидите!

Женька рывком откатил дверцу и чуть ли не вывалился из машины наружу. Пока смачно и звучно, совсем по-актерски, лобызался он с артистами, остальная компания тоже спустилась на асфальт, слегка изумляясь тому, как панибратски держится их товарищ со всесоюзными знаменитостями.

Один из них, чернявый, барственно полный, с нагловатыми, играющими глазами, с чувственными губами жуира и чревоугодника, развел комически руками: так, мол, и так, не дают добро на въезд, и кивнул, вроде бы ябедничая, в сторону молоденького солдата, который дежурил возле ворот. Все дружно и немного заискивающе засмеялись, как бы соразмерив в прямом и фигуральном смысле вальяжную личность артиста с ученической фигурой солдатика.

— Ты что же, — доставая из внутреннего кармана некий важный документ, с притворной строгостью заметил блондин, — таких людей не узнаешь?

Солдатик козырнул и, распахнув ворота, ответил без всякого смущения, ничуть не служебным, а каким-то домашним, беззаботным голосом:

— Да я их прекрасно знаю, у меня у самого родители в театре.

Компания вновь рассмеялась, на этот раз добродушно и простецки, так что у Тахтарова вновь шевельнулась надежда на сердечный, без чинов разговор, каким всегда славится стихийное банное общество. В самом деле, пока люди одеты, пока застегнуты на все пуговицы и скованы ритуалом протокольных манер, и мысли у них циркулируют по заданному раз и навсегда маршруту. А на банном полке расслабляется не только не стянутое ремнями, крахмальными воротничками и тугими галстуками тело, там душа высвобождается из-под тяжести житейского и служебного стереотипа, и ум восприимчивым делается к самым далеким и бескорыстным мыслям.