Анатолий Макаров - Мы и наши возлюбленные

Вспомнили о парилке, о том, ради чего, собственно, приехали сюда с другого конца Москвы и донага разделись. Тахтарову показалось, что на полок полезли без особого энтузиазма. Как говорится, надо — так надо. Правда, и тут коренастый лидер, сознавая, что последнее слово все равно должно остаться за ним, обильно потек после пива, рассказал значительно, как их делегацию принимал однажды губернатор штата Калифорния. «Интересный мужик! — то ли с насмешкой, то ли с удивлением произносил медленно блондин, стряхивая пот с тугой своей безволосой груди, — ах, знать бы тогда, что он так далеко пойдет!» — И все присутствующие вроде бы должны были понять, что, догадайся их друг вовремя о возможной карьере того самого калифорнийского губернатора, кое-каких сложностей мировой политики, вероятно бы, и не случилось… Разумеется, намеком для тех, кто сечет, читает, как говорится, между строк…

Тут Тахтарову вновь представилось на мгновение, что его заветная идея все же может протолкнуться в круг завлекательных для общества международных тем, но в этот момент Женька, который боялся подрастерять в глазах артистов свой несомненный авторитет, заговорил о доме какого-то богатого чудака, мецената и ценителя спорта, «миллионера», это уж само собой, который принимал их группу в канадском городе Эдмонтоне. Женькины глаза светились тою радостью, с какой переживается минувшая ситуация, которая в самый момент события еще не успевает вызреть. Размаху террасы, где происходил прием гостей, количеству гостиных, спортивному домашнему залу он удивлялся и радовался с тою же, если не с большей, искренностью, с какой поддерживал некогда в дружеских беседах тахтаровекие идеи.

Теперь было не до них. Разговор зашел о квартирах, о кухнях, которые имеются теперь и у нас в домах новой улучшенной планировки.

— Не-ет! — заметил один из приятелей, когда из бассейна воротились к дружескому столу. — В современные дома меня калачом не заманишь! Сороковые, начала пятидесятых — самое милое дело! Что потолки, что кухни. А стены? Пушкой не прошибешь; о том, что соседи под боком, даже не догадываешься! Меня, когда я в Москву перебрался, хотели в Северном Чертанове прописать. Образцовый район, все такое прочее, новые проекты, а я говорю — спасибо. Образцовый район — это то, что внутри Садового кольца.

— Верно говоришь, — согласился блондин, вновь поигрывая стаканом с пивом, на свет его разглядывая, проверяя, хорошо ли держится пена, — Садовое кольцо — это вещь. А уж бульварное тем более. Но вот насчет новых домов ты поторопился. Не путай с пятиэтажками, где моются стоя. Такие есть проекты, что не хуже этого самого Эдмонтона, где наших друзей принимали. И торчат в таких переулочках, что хоть интуристов води.

Тахтаров в таких переулках и родился. Правда, в те годы интуристов туда не водили, потому что в захолустной их поэтичности не видели ничего особо выдающегося, особняков стеснялись по той причине, что коммунальный чадный быт начисто заставлял забыть об их благородном ампирном происхождении. Когда жильцам этих неучтенных тогда памятников архитектуры начали предоставлять жилплощадь в новых домах, а нередко и отдельные квартиры, они о своих ампирных хоромах не очень-то тужили, да пропади они совсем вместе с кухней, где нет водопроводного крана, и с одной уборной на восемнадцать семей! А спустя несколько лет, забредя случайно в свой переулок, обитатели хоть и малометражных, но все же отдельных квартир ощущали под ложечкой внезапную щемящую пустоту оттого, что в переулке и перед их глазами зияла пустота. Ничего не осталось от особняков, служивших долгие годы жильем демократическому, плебейскому люду. И плебейский люд вдруг затосковал по ним почище столбовой аристократии.

Тахтаров испытал это на собственной шкуре. Время от времени какая-то непонятная сила загоняла его без малейшей видимой цели в родные переулки, и ответственные башни, заполонившие недавние пустыри, смущали его дух не меньше этих самых жутких безжизненных пустот. А уцелевшие особнячки, оставленные кое-где для очистки совести и ради уважения к прошлому, подновленные и подкрашенные, еще больше растравляли Тахтарову душу своею образцовой, отдельной от жизни музейностью. Разговор о переулках, надо думать, не одного Тахтарова вывел из душевного равновесия. Один из эстрадников, тот, что посолиднее, с нагловато-обаятельным лицом — между прочим, оба артиста держались, вопреки ожиданиям, чрезвычайно скромно, захватить, как говорится, площадку ничуть не пытались, и впрямь отдыхая от профессиональной необходимости острить, — так вот один из тех, чье общество льстило нынешнему банному собранию, раскурив красивую английскую трубку, заметил как бы вскользь, безотчетно, хотя и с рассчитанной на публику элегической иронией, что убеждать его в достоинствах тихого центра не надо. Он, слава богу, там родился, хотя в те годы, — артист изобразил взором внезапный ужас по поводу стремительного бега времени, — его таким уж тихим не считали… Сейчас он, как поется в одном романсе, гуляет по этому тихому центру, словно эмигрант, заехавший на Родину в качестве туриста.

— Пла́чу и понимаю, что обратного хода нет! — Компания с готовностью рассмеялась, будто дождавшись долгожданной шутки. Но блондин оставался серьезным. Даже некоторая деловая симпатичная сосредоточенность появилась в его облике.

— Что уж так отчаиваться, — произнес он с интонацией крупного специалиста, приглашенного для консультаций со стороны, — ход всегда есть. Не бывает так, чтобы не было… Только подумать надо обстоятельно, сообразить, кого и как стоит задействовать, на кого выйти. Сразу, конечно, не обещаю, но позондировать можно. — Поразительно, что и в простыне, обернутой кое-как вокруг чресл, блондин не утратил той чиновной значительности, какую придают обычно хороший костюм и солидная обстановка кабинета. — Будем решать вопрос! — улыбнулся он вдруг озорно и молодо, и компания, как по команде, вновь засмеялась. Особым, так сказать, положительным смехом, каким сопровождается не острота, а какое-либо меткое резонное замечание или же справедливое решение.

Тут Женька, которому не терпелось напомнить, что нынешний поход в баню связан с его благополучным возвращением из-за рубежа, вновь вырвался на подмостки со своими канадскими впечатлениями. На этот раз речь шла о красавице канадке, с которой у нашего друга, разумеется, ничего не было, потому что и быть не могло, однако в то же самое время вроде бы и было нечто: взгляды, переглядки, неосознанное взаимное тяготение, которое Женька как человек идейный и подкованный преодолел, а вот канадка на прощанье плакала, когда везла их на аэродром (сама вызвалась) в своей изумительной «Тойоте».