Анатолий Макаров - Мы и наши возлюбленные

Об этом и заговорили наперебой — не о любви, незаконной, несостоявшейся, а о машинах, «тойотах», «ниссанах», «мерседесах», о сервисе и о том также, что любую поломку можно в два счета устранить на каждом углу, поскольку механики дежурят возле всякой заправки у «Эссо», и у «Шелл» и только и ждут, чтобы ты подкатил к ним с какой-нибудь просьбой, а если, не дай бог, прижмет тебя в дороге, на пустом шоссе, вдали от городов, то все равно не беда, добежишь до ближайшего кафе, наберешь нужный номер, и за тобой через полчаса приедут на аккуратном таком грузовичке, тут тебе и ремонт, и профилактика, и все двадцать четыре удовольствия.

Уже не просто знание некоей иной, мало кому известной и доступной жизни слышалось в этих торопливых, взахлеб, с перебивом сообщениях и возгласах, но прямо-таки тоска по упущенным возможностям, по надеждам, которым не суждено воплотиться. Видимо, и блондин уловил это одновременно с Тахтаровым, потому что властно, хоть и негромко прервав разноголосицу, подытожил неожиданно задушевно:

— Все равно я бы там жить не смог.

— Господи! — не выдержал молчавший два часа Тахтаров. — Что за постановка вопроса! Никто из дому бежать не собирается, да и вообще Родину никто ни с чем не сравнивает, она Родина, и этим все сказано. Но почему тут хоть в чем-то должно быть хуже, чем там? Что, машины чинить не умеем, или удобства нам не нужны? Почему нам невыгодно без проблем жить, почему нам трудности каждый божий день необходимы, вот о чем думать надо!

Общество даже растерялось слегка от такого праведного недоумения, к тому же Тахтаров наверняка воспринимался уже как фигура несамостоятельная, допущенная в заповедную зону лишь малопонятной Женькиной прихотью.

Он и сам почувствовал, что задиристый его топ, привычный на заседании сектора и во время прочих ученых посиделок, здесь, в кругу людей официальных, странен и неуместен, и заторопился сгладить впечатление. Плеснул себе пива в стакан и объявил, что хочет произнести тост. Окружающие, каждому из которых невтерпеж было поведать свой собственный аналогичный случай соприкосновения с зарубежным сервисом, не без труда изобразили на лицах внимание.

В соответствии со своим положением гостя Тахтаров решил польстить хозяевам, точнее, подсластить пилюлю. Он начал с того, что выразил свое искреннейшее уважение людям, помотавшимся по свету и столь много повидавшим. Самое интересное, что в этом Тахтаров действительно был искренен и ничуть не преувеличивал. Затем, уже войдя в роль и наигрывая слегка мужскую свойскую скромность, — в этом тоже легче было произносить непривычные слова, — дал понять, что нравственная ответственность на таких знатоков Европы и Америки накладывается немалая. И, наконец, выпутавшись из плетения дипломатических словес, рубанул напрямую:

— Хочу выпить за людей, которые ездят по свету, летают и плавают, на приемах любезничают, переговоры ведут и по сторонам смотрят с одной целью — как бы принести пользу отечеству. Такая была некогда формулировка.

Кажется, его не слишком поняли. То есть поняли, разумеется, чего тут было не понять, и полными пивными стаканами с ним символически чокнулись, но сердцем, что называется, не восприняли; когда воспринимают сердцем, у людей бывает совсем другой вид. А тут вид был слегка настороженный, люди как будто прикидывали про себя, шутит он так изысканно или же говорит всерьез, и соображали на всякий случай, не ляпнули ли в его присутствии ненароком чего лишнего.

Тахтаров почувствовал себя неловко, так краснеешь в вагоне метро, когда ловишь себя на том, что «интеллектуальный» твой разговор с приятелем давно привлекает внимание осовелых от долгой езды, замороченных жизнью пассажиров. Принялся растолковывать свой тост, чего делать никогда не следует, как и оправдываться в оплошности, которой не совершил; чем вдохновеннее и косноязычнее говорил он о том, что и впрямь считает целью всякого зарубежного путешествия извлечение хоть небольшой прибыли для отечества, приращение хотя бы чисто духовного, но все же конкретного капитала к общему нашему опыту, тем скучнее и как бы протокольнее становились лица его новых приятелей.

Короче, вдруг стало ясно ему: намерение ознакомить кое-кого из них со своею идеей — затея безнадежная, то есть до такой степени безнадежная, что Тахтаров даже подивился тому, что не понял этого раньше. Он поднялся и пошел в парную, уж этим-то случаем надо было воспользоваться. Вслед за ним никто не потянулся, похоже было, что заядлых парильщиков в компании и не подобралось, сауна занимала их больше по соображениям недоступности и престижа.

Тахтаров один сидел на полке, вдыхал сухой, беспощадный финский жар, пахнущий не смолой, а какою-то сладкой душной затхлостью, плохо, будто через силу, потел и не получал никакого удовольствия. На мгновенье забежал чернявый артист, в голом виде вовсе не такой представительный, как в элегантных своих костюмах, бокастый, как женщина, поерзал, поерзал на нижней ступени полка и, уходя, с миной детского каприза признался Тахтарову:

— Между нами говоря, все эти сауны-шмауны терпеть не могу…

Вернувшись в предбанник, Тахтаров застал общество за одеванием. Обстоятельно, как и разоблачались, застегивали непослушные запонки, подтягивали эластичные помочи, просовывали головы в удавку раз и навсегда завязанных галстуков, перед зеркалами, которых было много, взбивали свои шикарные, как у эстрадных звезд, шевелюры.

Натягивая на распаренное тело свитер и джинсы, Тахтаров стал свидетелем еще одного разговора. На этот раз негромкого и серьезного, Тахтарову даже почудилось, что это его не вполне корректная здравица спровоцировала суховатую деловую атмосферу. Потом он понял, что переоценил свои возможности. Его неделикатная тирада не имела воздействия на здешние умы. Просто тема, по поводу которой обменивались мнениями, требовала сдержанности и приглушенности тона. Говорили о том, кто куда продвинулся по службе, какой пост занял, какие перспективы приобрел, чего еще вправе ожидать от жизни. О суммах окладов речи, понятно, не шло, точно так же, как о премиях или продовольственных заказах или как там они еще называются, зато с мужественной почтительностью встречались упоминания о «вертушке». О пользе отечеству упоминать было не принято.

Здоровых, плечистых, рукастых и ногастых мужиков в самом соку видел перед собою Тахтаров. Невольно лезло в голову, как подошли бы им брезентовые робы, какие носят строители, бурильщики, разные там монтажники-высотники, как хорошо смотрелись бы на них спецовки с фирменными знаками, такие выдают теперь станочникам на хороших заводах, да чего там, обыкновенные телогрейки оказались бы им впору, как механизаторам и лесорубам. Хотя, что говорить, и костюмы, подобные тем, в каких подписываются международные протоколы, контракты типа «газ-трубы», сидели на них неплохо. Недаром они их так обстоятельно одергивали и оглаживали.