Анатолий Макаров - Мы и наши возлюбленные

Первым привел себя в порядок блондин, парадный, словно участник модного показа, розовый после бани, с распушившейся малость прической, он остановился на прощанье в дверях и произнес, обращаясь более всего к эстрадным артистам:

— Ну что ж, рад был познакомиться. Конечно, обстановка, — он обвел предбанник не очень-то лестным взглядом, — не самая изысканная. Но ничего, я думаю, встретимся еще не раз. На более высоком уровне. Решим вопрос.

Он вышел, никого не дожидаясь. Потом, когда, миновав многочисленные переходы и спортзалы, в которых бегали и прыгали двухметровые легкоатлеты, выбрались на улицу, возле подъезда обнаружили одну лишь «Волгу» чернявого артиста. Севши за руль, артист распахнул дверцы. В машину полезли скопом, как школьники; Тахтаров же именно со школьных лет избегал давки, какая возникает, когда что-нибудь кидают «на шарап». Места в машине ему не досталось. Водитель, зажав в зубах трубку, изобразил взором своих ироничных глаз некое учтивое сожаление. Тахтаров смутился и принялся уверять, что и не хотел садиться, поскольку живет совсем рядом. И двинулся к выходу со стадиона. Машина некоторое время ехала обок, Женька, зажатый могучим приятелем, пытался что-то прокричать ему из глубины салона, Тахтаров не стал вслушиваться, он улыбался, чтобы не показаться неблагодарным, и ускорил шаг.

Наутро была суббота, его обычный банный день. Тахтаров вспомнил об этом с особым удовольствием, как будто бы вернулся из дальней командировки, во время которой целый месяц мечтал о недостижимых Сандунах. В баню тянуло, как с похмелья, неотвратимо. Было такое чувство, что надо отмыться, смыть грех. Он и поехал через весь город на Неглинку, в тот повышенный разряд, что ютится в глубине двора, в сороковые годы там помещалось самое демократическое отделение, где пацаны из коммуналок мылись и парились за рубль пятьдесят старыми.

В полдесятого парилка была еще пуста, лишь два или три завсегдатая в войлочных — то ли туристских шляпах, то ли колпаках непонятного назначения — млели в истоме первого, до костей пробирающего прогрева. Поддавал Игорь, потомственный посетитель Сандунов, горластый теоретик и настырный практик банного ремесла и парильного искусства. В шайке он развел какую-то хитрую смесь и теперь методически, бесперебойно швырял ее в мартеновский зев каменки небольшим ковшиком. На каждое его снайперское попадание печь отзывалась нутряным гулом.

— Слушай, — почти виновато обратился к Игорю Тахтаров, — по-моему, все эти ведомственные сауны ни в какое сравнение не идут с нормальной московской баней…

— А я что всегда говорю? — ничуть не удивился этому признанию Игорь. — Подымайся, ложись. Я тебя сейчас с двух рук отчухаю…

Тем, кто признавал его банный авторитет, Игорь являл свои способности с бескорыстной щедростью ученого-подвижника.

Потом они пили чай из тахтаровского термоса, причем Игорь, естественно, критиковал заварку с точки зрения все того же непререкаемого знатока и теоретика банной науки. Тахтаров же, в свою очередь, развивал ему в популярном изложении заветную свою идею слияния торговли с легкой промышленностью.

1985

Павел Федорович про себя не на шутку опасался, что Марат всерьез влюбится. «Влипнет» — так это он называл. Из этого не следует, что Павел Федорович был каким-либо принципиальным противником высоких романтических чувств, ничуть не бывало, он, например, от души любил лирические песни и в оперетту на «Сильву» или «Марицу» выбирался не реже трех-четырех раз в год, просто немалый житейский и главным образом служебный опыт подсказывал ему, что с большой страстью непременно связаны необдуманные поступки и пренебрежение собственной пользой. Ни того, ни другого своему сыну он, естественно, не желал. И без того нет, нет да и возникала перед ним картина катастрофы, которую потерпел некогда закадычный его друг Сережка Комиссаренко. Какая карьера светила человеку! В тридцать пять уже зам. пред. горисполкома в большом южном городе, где они с Павлом Федоровичем вместе вкалывали, популярный среди народа, да и с начальством ценимый работник, красавец, светлая голова, спортсмен в недавнем прошлом! Чего ему не хватало? Если этого самого, то есть возможности расслабиться иной раз, ради бога, но осторожно, устраиваются же умные люди. Так нет, приспичило ему влюбиться, да еще так, чтобы весь город видел. А началось-то все с пустяка. Приехали с местного телевидения записывать интервью, что-то о жилищном строительстве или, наоборот, о сохранении памятников, и была среди телевизионщиков комментаторша — года два как из Ленинграда по распределению прислали, прогремела на всю область острыми выступлениями, — знали бы, чем все это кончится, давно прищемили бы ей хвост. А то чуть что, солидные люди перед ней головы клонили; благодарим, Евгения Марковна, за принципиальную критику. Конечно, красивой женщине во всем снисхождение, какой-нибудь газетный зубр, коллега этой самой смазливой Евгении Марковны, вспотеет сто раз на пороге ответственного кабинета, перед секретаршей пластаться начнет, а эта «неистовая репортерша» бурей врывалась в самые заповедные пределы и держала себя там на равных с кем угодно. Плоды этого равенства скоро и обнаружились.

Город был хоть и большой, но провинциальный, тайное становилось явным на третий день. А эти не больно-то и таились. Везде вдвоем, в театре, когда москвичи гастролировали, на стадионе, а то просто в скверике над рекой, взявшись за руки, как студенты. Приятно было на них смотреть, черт возьми, но ведь это и было хуже всего. Потому что человек поставлен на высокий пост вовсе не для того, чтобы граждане наблюдали, как он светится от счастья. Иван Суренович уж на что мужик был понимающий, жизнь любил во всех проявлениях, в ханжестве не упрекнешь, но и тот развел руками: пора кончать это французское кино, тоже мне нашлись «мужчина и женщина»! И кончили собственными силами, пока до инстанции не дошло. Серега инженером на судоремонтный вернулся, а красавицу в какую-то многотиражку трудоустроили, умные люди говорили, что еще легко отделались. В другие времена за моральное разложение можно было и билет на стол положить.

Вот почему сына своего Павел Федорович старался уберечь от такой безумной, всем на свете пренебрегающей любви. У него насчет Марата планы были вполне определенные. Закончит через полтора года университет по специальности «Экономика зарубежных стран», годик-другой протрубит в хорошем институте типа «Америка и Канада», а потом с полным основанием в Академию внешней торговли. Самому Павлу Федоровичу за рубежом поработать не довелось: бывать — бывал неоднократно, то профсоюзную делегацию возглавлял, еще когда в южном городе жительствовал, то спортивную, по нынешней своей линии, — но на постоянную заграничную не тянул, сам это понимал. Понятно, когда он тридцать лет назад едва-едва нащупывал в комсомоле свою тропу, не только что перспектив таких не светило, но даже и разговоров не возникало. Целина тогда звала, а не Женева. Еще пели тогда «Не нужен мне берег турецкий, и Африка мне не нужна…» от души, с ознобом волнения, с вызовом пели, но совершенно умозрительно, поскольку Африка в те годы существовала разве что в сказках про Айболита. Это лет этак через десяток вдруг выяснилось, что в Африку очень даже недурно поехать по линии помощи слаборазвитым странам. А уж потом такие возможности замаячили, что какая там Африка… Павел Федорович за рюмкой в тесном приятельском кругу, блаженно расслабившись, признавался: «Хотелось бы, конечно, поработать за рубежом, не скрою, крепко хотелось бы…»