Анатолий Макаров - Мы и наши возлюбленные

Иван Суренович, как никто другой, умел отдать должное этим качествам. Потому и дарил Павла Федоровича своею дружбой, вызывая у завистников искреннее недоумение. Павел Федорович знал наизусть все их доводы: что, мол, находит такой мудрый, прозорливый человек в этом красавце из провинциальной оперы? Значит, находил, раз именно ему доверял порой поручения, требующие особой тактичности в исполнении, особой уверенности в том, что настоятельная просьба или осторожно выраженная нужда не станут почвой для нелепых слухов, не говоря уж о том, что не дадут основания для неверных истолкований. Ведь какой-нибудь узкий моралист, не нюхавший сложностей производства и строительства, мог превратно понять желание руководителей безлесной южной области раздобыть, помимо фондов, дополнительную древесину для своих хозяйств. Мог, чего доброго, и шум поднять по тому поводу, что некоторым товарищам из сибирских таежных краев устраивают в здешних благословенных краях полноценный оздоровительный отдых.

Переводом в столицу Павел Федорович был тоже обязан Ивану Суреновичу. Не только связям его, но и не сравнимой ни с чем деликатности. Ведь ни разу даже разговора ни о чем таком между ними не возникало, Павел Федорович своей мечты обосноваться на московской орбите и вздохом не позволил бы себе выдать, а Иван Суренович на подобную возможность даже в шутку не намекнул. И только когда ошеломленный сделанным из Москвы, конкретным предложением, Павел Федорович с удовольствием, робея, пришел к нему в кабинет за советом, усмехнулся с чуть ощутимой подначкой: «Что ж, мы давно предполагали, что Москва вами заинтересуется…»

И во время московского обустройства Иван Суренович не оставлял бывшего подчиненного советами и поддержкой. Дал ему понять, например, чтобы на первую попавшуюся предоставленную квартиру не бросался, люди уважают привередливость, к тому же надо знать, что новые зеленые районы, при всех их достоинствах, в определенном кругу уже не очень-то ценятся, особым престижем пользуется ныне исторически сложившийся центр. И Павел Федорович дождался центра, более исторического и не бывает, хотя соблазняли его и Юго-Западом, и Сокольниками, и свежим воздухом, и близостью воды. Наверное, даже дивились его переборчивости, вроде бы и не так уж значителен был пост, который он теперь занимал. Павел Федорович, однако, держался неколебимо, с чуть загадочным для окружающих чувством превосходства, не оскорбительным, но не позволяющим его не учесть. Это тоже была школа Ивана Суреновича — знать себе цену, соблюдать уровень, давать окружающим почувствовать, нет, не понять, а именно почувствовать, что ты имеешь за спиной. Такая повадка неплохо себя в Москве оправдала. Кое-какие связи позволил себе завязать и вообще обеспечить житье-бытье не хуже того, к какому привык он в своем южном городе. Это ведь братья-провинциалы полагают завистливо, что в Москве все проще и легче, а когда в столице оказываются, падают духом: нигде никаких зацепок, начальнику торга не позвонишь, в ближайший колхоз не подскочишь. Ничего, сыскались свои люди и в торгах, и в театрах, и даже колхоз со временем прорезался под боком, куда всегда можно было послать шофера за парной телятиной. В отношении продуктов, надо сказать, и старые дружки не забывали; не реже, чем в месяц раз, с нарочным приходили посылки, фрукты, овощи, молодое вино. Словом, было чем угостить нужных людей, которых изредка Павел Федорович приглашал в дом. Н у ж н ы х не в вульгарно-пародийном смысле «ты — мне, я — тебе», а, так сказать, нужных обществу, заметных, соответствующих по столичным масштабам тому положению, к которому он привык у себя на юге. Конечно, это были товарищи позначительнее и познаменитее периферийных его коллег, однако приглашением не гнушались, в гости являлись охотно, да и сами зазывали нередко то на банкет, то на премьеру, улавливая смутно некую силу за спиной Павла Федоровича. Умные люди нутром это ощущают. И быстро догадываются, кто уже уперся головою в поставленный ему судьбою потолок, а кому до этого потолка еще ох как далеко.

Жаль только, что собственные дети не принадлежат в этом смысле к числу дальновидных людей.

Марат некоторое время продолжал хмуриться, за семейным столом сидел бука букой, по субботам и воскресеньям из дому ни ногой, часами пролеживал на тахте и даже магнитофон не врубал, без которого прежде не брался за учебники. Короче, страдал. Жена, специалистка по художественному воспитанию подростков, о личных неурядицах сына не имела никакого представления, все норовила отправить его к врачам на обследование. Дочь, заслушав материнские причитания с академическими ссылками на достижения современной науки, саркастически ухмылялась. И даже Павел Федорович не мог удержаться от подковырки: «Ну что ты его врачами донимаешь, он и так у нас пострадал по медицинской части…»

— Как, каким образом? Почему я ничего не знаю? — переполошилась жена, оставаясь типичным педагогом-теоретиком, к тому же заведующей сектором в каком-то чрезвычайно важном НИИ по эстетическому, гуманитарному и прочему развитию.

— Да это к вашей проблематике не относится, — отшучивался Павел Федорович. Он радовался сыновним страданиям, похоже, что медичка его и впрямь отшила. Дочь подтверждала эту версию, насмешливо сплетничала о том, что неверная возлюбленная брата молодыми людьми не слишком и дорожит, даже теми, что из хороших семей, маменькими сынками их считает, а волнуют ее по-настоящему зрелые, сами всего в жизни добившиеся мужчины.

— И я ее понимаю, — мудро, тоном пожившей и пострадавшей женщины добавляла эта пигалица, кажется, придумавшая себе новое увлечение: красавца художника, блондина с темно-русой бородой, чья роскошная, по слухам, мастерская находилось в переулке по соседству.

Зная себя, Павел Федорович сильно надеялся, что и в сыновнем характере здравый смысл возьмет верх над сердечной сумятицей. В конце концов во многих прочих проявлениях Маратовой натуры он не без удовлетворения узнавал свою породу.

Вот, например, усидчив был Марат вполне по-отцовски; другое дело, что просиживать часами Павлу Федоровичу доводилось не в университетских аудиториях, а все больше в президиумах торжественных заседаний всякого рода, а также в конференц-залах во время семинаров и симпозиумов.

Порода, видимо, и сказалась, мало-помалу Марат пришел в норму. Сессию сдал как положено — без хвостов и на зимние каникулы собрался с приятелями в Терскол. Павел Федорович, как положено, подмогнул с гостиницей. Все шло так, как он и надеялся, как должно было идти. Небольшая любовная передряга не выбила парня из колеи, а неизвестно еще, как бы осложнила ему жизнь эта самая первая любовь, обернись она счастливо. Счастливую любовь Павел Федорович предпочитал наблюдать в оперетте. В оперетте Павел Федорович отходил душой, особенно в классической, где мужчины носили фраки и цилиндры, а женщины поминутно меняли туалеты, то драпировались в тяжелые монументальные шелка, а то будто выныривали из обольстительной, воздушной, шелестящей и шумящей пены. Жизнь была беззаботна, какою никогда не бывает наяву, и роскошна, как мечта провинциала о столице, которую Павлу Федоровичу пока не удалось завоевать.