Анатолий Макаров - Мы и наши возлюбленные

— Знаешь типичную драму военнослужащих? — как бы невзначай поинтересовался Павел Федорович у Марата. — Я имею в виду семейный вопрос. — Никаких личных намеков пока еще не допускалось. — Молодой лейтенант получает назначение в дальний гарнизон, по женской части выбор там, сам понимаешь, невелик, учительница да медсестра, а дело молодое… Ну и женится наш юный командир на медичке. Нормально. Тылы обеспечены, служба лучше идет. Настолько лучше, что через несколько лет наш лейтенант уже майор, а там его и в академию приглашают, перспективы открываются, растет парень. А супруга как была младший персонал, так и осталась. Не только в смысле профессии, в смысле развития… Вот тебе и конфликт — сам в генералы смотрит, а подруга жизни… так, на уровне домработницы…

— Я тебе нотаций не читаю, — изменил тон Павел Федорович, заметив, что сын едва сдерживает раздражение, — не талдычу тебе: делай так, так не делай! Я тебя думать призываю. Размышлять! Дорогу ты себе выбрал ответственную, замечательную дорогу, — Павел Федорович и сам не ожидал от себя такого искреннего чувства, — так решай сам, стоит ли на ней мешать самому себе.

Марат по обыкновению отмалчивался, и тем не менее Павел Федорович сам испытывал удовлетворение от своих слов. Так бывает: может, и не достигли твои аргументы желанной цели, но то, как ты их высказал, облегчает душу, что в итоге почти равно попаданию в цель. К тому же, напоминая сыну о предназначенной ему дороге, Павел Федорович безотчетно подумал о себе и потому не на шутку разволновался. Черт возьми, рановато он сам родился, подзатянуть бы папаше с мамашей с этим делом лет на пяток, а то и на десяток. Тогда бы в самую точку. Поспел бы к самому развороту культурных и прочих связей, будто к отходу «Красной стрелы». А то подзадержался на старте, в Минске на низовой работе мотался, пока не получил приличного назначения на юг, да и там, честно говоря, пересидел. В столицу-то перебрался поздновато, уже сорока с хвостиком от роду. Правда, в те времена особо юных-то и не жаловали. Должность в Москве получил хоть и не самого первого ранга, однако для тех, кто понимает, вполне приличную: председатель Центрального совета известного спортивного общества. Не подвели старые комсомольские связи. Связи его вообще никогда не подводили. Потому что чему-чему, а умению их налаживать он обучился с первых своих шатких шагов по ведущей вверх тропе. Не забывал ни одного человека, с которым сводила судьба не только что по непосредственному делу, но и на каком-нибудь третьестепенном семинаре или же на чисто декоративном, ни к чему не обязывающем юбилейном заседании. Вот эти-то собрания Павел Федорович мастер был проводить: слеты, форумы, юбилеи, совещания. Президиум, свет прожекторов, камеры областного телевидения — в такие минуты Павел Федорович испытывал прилив неизъяснимых горячих волн; не их ли поэты именуют вдохновением?

Это были его звездные часы: сидеть в президиуме, не в самом, конечно, центре, но от самого центра в волнующей близости; чувствовать, как монументально смотрится в свете киношных юпитеров его крупная голова с высоким, тщательно вылепленным природой лбом и ранними мудрыми сединами, а потом с папочкой заранее выверенной речи подняться на трибуну и, посмотрев в зал, будто в открывшуюся внезапно взору светлую даль, произнести, подражая невольно кому-то из известных актеров, часто играющих в кино элегантных мужественных руководителей: «Дорогие товарищи! Позвольте поприветствовать… С чувством глубокого удовлетворения…» Надо думать, на каком-нибудь из таких торжественных вечеров и приметил Павла Федоровича Иван Суренович. Наверное, еще у помощника осведомился, как бы между делом, тоном вовсе незначительным: что это, мол, за парень на трибуне, прямо как с плаката сошел? Тут уж спасибо Степану, недаром они с Павлом Федоровичем хорошими приятелями были, дал ему исчерпывающую характеристику. Причем тоном совершенно объективным, в этом-то все искусство, ничем не выдавая своей личной симпатии к взятому на заметку товарищу.

А Иван Суренович, взяв человека на заметку, никогда не упускал его из виду. Павел Федорович очень скоро смог в этом убедиться. Настоящее его выдвижение тогда и началось. В члены городского бюро его провели, избрали депутатом в областной совет профсоюзов, возглавлял он некоторое время даже ту самую студию телевидения, посредством которой пострадал некогда его закадычный друг Серега Комиссаренко. Историю эту, надо сказать, Павел Федорович зарубил у себя на носу и потому всех этих разбитных телевизионщиц — дикторш, редакторш, художниц с русалочьими распущенными волосами, — держал на дистанции, ни одну из них с глазу на глаз в кабинете не принимал, непременно кто-либо из посторонних вертелся тут же. Потому и не задержался он, к счастью, на этой взрывоопасной должности, двинулся на повышение в аппарат.

Кроме внешности в жанре замечательного ленинградского артиста, часто играющего в кино современных руководителей, Павел Федорович четко знал за собой еще одно достоинство: умение быть доверенным лицом. Проще говоря, каменно молчать про то, о чем тебя известили. Даже если на особой конфиденциальности сообщенного и не настаивали. Ему и так было ясно, без просьб и предостережений, — ничто из того, что обсуждается или хотя бы вскользь высказывается на определенном уровне, даже в виде неясного намека, не должно просочиться за стены кабинета или конференц-зала, если нет особого на то распоряжения. Эта привычка «темнить», как непочтительно выражались порой подчиненные из молодых, настолько въелась Павлу Федоровичу в плоть и кровь, что ни на один самый невинный, но прямо поставленный вопрос он не отвечал сразу по существу, невольно начинал обиняком и с приветливейшей улыбкой на устах топтался вокруг да около. Про него рассказывали, он об этом знал и ничуть не обижался на простаков-рассказчиков, что якобы однажды некий посетитель, достаточно знакомый Павлу Федоровичу человек, случайно заметил на его столе только что принесенный секретаршей железнодорожный билет и по дружбе не удержался от простительного любопытства. «Далеко ли едете, Павел Федорович? В командировку или отдыхать?» — допустил он некоторую приятельскую вольность в голосе. Павел Федорович растерялся слегка, словно пойманный на неудачном слове или досадной оплошности, и, заметая следы, чуть ли не залепетал противу обычной своей находчивости: «В один из прекраснейших уголков нашей Родины…»

Сколько бы, однако, ни изощрялись остряки, но именно способность хранить в строжайшей тайне даже то, что ничего тайного в себе не содержало, и определило в итоге благоприятное развитие его судьбы. Потому что оказалось поценнее всяких прочих талантов и дарований, которые кричат о себе на каждом углу, а сдержанностью и должным тактом не обладают. Попробуй в трудную минуту обопрись на этот самый хваленый талант, на оригинальность взглядов и смелость решений, а надежность и исполнительность — вот они, всегда под рукой.