Дэвид Митчелл - Под знаком черного лебедя [= Лужок черного лебедя]

Хьюго уселся на спинку скамейки и закурил другую «Лэмберт и Батлер».

– Кстати сказать, в плане водных просторов я вашим озером не впечатлен. Это здесь у вас лебеди?

– В Лужке Черного Лебедя на самом деле нет никаких лебедей. – Вторая затяжка была так же омерзительна, как первая. – Это, в общем, такая шутка. Но озеро в январе было просто классное. Оно замерзло. Мы играли в «британских бульдогов» прямо на льду. Хотя потом я узнал, что здесь утонуло в общей сложности около двадцати ребят. За много лет.

– Их трудно винить. – Хьюго устало вздохнул. – Лужок Черного Лебедя, может, и не жопа мира, но из него открывается прекрасный вид на эту самую жопу. Джейс, ты что-то побледнел.

– Я в порядке.

Первая волна вырвалась из меня со звуком «ГЭЭЭ-ЭРРРР» и хлынула на грязную траву. В горячей жиже плыли ошметки моркови и креветок. Часть попала мне на растопыренные пальцы. На ощупь оно было как теплый рисовый пудинг. Я чувствовал приближение второй волны. Перед закрытыми глазами стояла картинка: пачка «Лэмберт и Батлер» с одной высунутой сигаретой, как в рекламе. Вторая волна оказалась желтоватой, горчичной. Я хватал губами кислород, как человек, запертый в воздушном шлюзе. Я молился, чтобы на этом все кончилось. Последовали три коротких залпа, гуще и липче первых. Должно быть, это «Аляска».

Господисусе.

Я вымыл в озере заляпанную рвотой руку, вытер глаза, слезящиеся от рвоты. Мне было дико стыдно. Хьюго пытается научить меня, чтобы я стал как он, а я даже одной сигареты не осилил.

– Прости, пожалуйста, – я вытираю рот, – прости меня!

Но Хьюго на меня даже не смотрит.

Он извивается на скамейке, запрокинув лицо к взъерошенному небу.

Мой кузен рыдает от смеха.

Мой взгляд бочком, как паук, пересекает плакат с черными рыбами, переходящими в белых лебедей, потом карту Средиземья, огибает дверной косяк, врезается в занавески, озаренные яростным сиреневым светом весеннего солнца, и падает в колодец ослепительной яркости.

Когда слушаешь, как дышит дом, становишься невесомым.

Но тайное шпионство менее притягательно, когда в доме больше никого нет, так что я соскочил с кровати. Занавески на окне на лестничной площадке были все еще задернуты, потому что мама с Джулией уехали в Лондон затемно. Папа все выходные на очередной конференции в очередном Ньюкасле-на-Тайне или Ньюкасле-под-Лаймом. Сегодня дом принадлежит только мне.

Первым делом я поссал при широко распахнутой двери ванной. Потом зашел в комнату к Джулии и поставил ее пластинку Roxy Music . Джулия мне голову оторвала бы. Я врубил полную громкость. Папа лопнул бы от злости. Я развалился на полосатом диване в комнате Джулии, слушая эту казушную песню «Virginia Plain». Большим пальцем ноги я позвякивал «китайскими колокольчиками» из ракушек, которые Кейт Элфрик подарила Джулии на день рождения пару лет назад. Просто потому, что некому было мне запретить. Потом я стал шарить в комоде, ища тайный дневник Джулии. Но наткнулся на коробку тампонов, застеснялся и бросил.

В стылом кабинете папы я пооткрывал его железные шкафчики для бумаг и вдохнул их металлический запах. (После визита дяди Брайана в кабинете добавился блок «Бенсон и Хеджес» из дьюти-фри.) Я покрутился на папином кресле с «Сокола Тысячелетия», вспомнил, что сегодня первое апреля, снял трубку папиного телефона, к которому запрещено прикасаться, и сказал:

– Алло! Крейг Солт? Говорит Джейсон Тейлор. Слушай, Солт, ты уволен. Что значит «почему»? Потому что ты жирный оргазм, вот почему. Ну-ка немедленно соедини меня с Россом Уилкоксом! А, Уилкокс? Джейсон Тейлор у телефона. Слушай! Сегодня придет ветеринар и усыпит тебя, чтобы ты больше не мучился. Пока, мешок с дерьмом. Неприятно было познакомиться.

В кремовой спальне родителей я присел за мамин туалетный столик, изобразил на голове ирокез при помощи мусса для волос «Л’Ореаль», намалевал поперек лица полосу, как у Адама Анта, и поднес к одному глазу мамину опаловую брошь. Я посмотрел сквозь нее на солнце и увидел тайные цвета, которым люди еще не дали имени.

На первом этаже узкая облатка света из того места, где чуть-чуть не сходились кухонные занавески, падала на золотой ключ и записку:

Ух ты. Мой собственный ключ от дома. Должно быть, мама решила мне его оставить сегодня утром, в последний момент. Обычно мы прячем запасной ключ в резиновом сапоге в гараже. Я сбегал наверх и нашел брелок, когдатошний подарок дяди Брайана, – кролик в черном галстуке-бабочке. Прицепил ключ на шлевку пояса и съехал вниз по перилам. На завтрак я поел ямайского имбирного кекса «Маквити» и запил его смесью молока, кока-колы и «Овалтина». Неплохо. Прямо-таки замечательно! Каждый час сегодняшнего дня – как шоколадка «Черная магия», ждущая в коробке. Я вернул кухонное радио с четвертого канала на первый. Там передавали эту потрясающую песню Men at Work , в которой звучит пыльноватая флейта. Я съел три шоколадные конфеты «Французская причуда» от «Маркса и Спенсера», прямо из пакета. Галочки птиц дальнего следования испещрили небо. Облака-русалки плыли над приходской землей, над флюгерным деревом, над Мальвернскими холмами. О, как рвется туда мое сердце.

А что меня останавливает?

Мистер Касл в зеленых резиновых сапогах мыл из шланга свой «воксхолл-вива». Передняя дверь его дома была распахнута, но в прихожей царила непроглядная темень. Может быть, в этой темноте притаилась миссис Касл и следит за мной. Миссис Касл почти не показывается на людях. Мама зовет ее «эта бедная женщина» и говорит, что та страдает от «нервов». А вдруг «нервы» – это заразно? Я не хотел омрачать сияющее утро запинанием, так что попытался проскользнуть мимо мистера Касла незамеченным.

– Доброе утро, юноша!

– Доброе утро, мистер Касл, – ответил я.

– Идешь по важному делу?

Я помотал головой. Я почему-то побаиваюсь мистера Касла. Я однажды подслушал, как папа говорил дяде Брайану, что мистер Касл – франкмасон. Это имеет какое-то отношение к колдовству и пентаклям.

– Просто сегодня такое… – Вешатель перехватил «приятное», – хорошее утро, что я…

– О, прекрасное утро! Просто прекрасное!

Жидкий солнечный свет струился по лобовому стеклу машины.

– Так сколько же тебе лет, а, Джейсон? – Мистер Касл спросил так, словно этот вопрос дебатировался советом экспертов на протяжении многих дней.

– Тринадцать, – сказал я, догадавшись: он думает, что мне еще только двенадцать.

– Тринадцать?! Правда?!

– Тринадцать.

– Тринадцать! – Мистер Касл посмотрел сквозь меня. – Древний старец!