Стефан Мерил Блок - Оливер Лавинг

Она опять не отозвалась, и Чарли придвинулся к ней на диване поближе и положил журнал ей на колени. Словно она очнулась от глубокого сна, ее руки дрогнули, отбросили журнал, и край страницы резанул ее по пальцу. Мать раздраженно сунула палец в рот.

– Не понимаю, почему ты не можешь оставить меня в покое! – сказала она. – Постоянно задаешь мне все эти вопросы . Почему ты не можешь просто помолчать?

Вытащив раненый палец изо рта, мать уронила руку на протертую коровью шкуру диванной обивки.

– В этом разница между тобой и братом, – продолжала она. – Тебе всегда нужно быть в центре внимания.

А потом она поднялась и оставила Чарли наедине с молчанием, которое он нарушил.

Чарли много раз слышал от матери этот упрек в различных вариациях. «Есть люди, которые умеют быть наедине с собой, а есть такие, кто не знает, как важно прислушиваться к собственным мыслям», – одна из формулировок ее теории. На самом деле мать всегда делила людей на две категории: благородные, вдумчивые, покладистые люди, как Оливер и Ма, и беспокойные, разрушительные люди, как Чарли и его отец. В теперь почти забытой предыстории Лавингов, в семье, которой они были до пятнадцатого ноября, Ма часто говорила «как Оливер», имея в виду «хорошо», и «как Чарли», имея в виду «плохо». Но Чарли знал правду: «как Оливер» означало человека, который всегда будет таким, как ей нужно: робким, неизменно внимательным и сговорчивым мальчиком.

И после той страшной ночи Чарли продолжал пытаться. Он потерпел поражение, стараясь заключить негласный договор, который раньше существовал между Ма и братом: что он всегда будет рядом и предаст горькую правду молчаливому забвению. «Есть люди, которые умеют быть наедине с собой», – говорила Ма. Самая жуткая мысль, которая мелькнула у Чарли в тот день на диване, но которую он ясно осознал только сейчас, мчась по шоссе: тихо внимающий, всегда находящийся рядом сын – вот все, о чем мечтала Ма, и в страшной трагедии ее жизни ее мольба была услышана.

Спустя полчаса под приятное шипение автоматических дверей Чарли снова погрузился в глубокое время, в бесприютное пространство приюта Крокетта. Он помахал Пегги, которая, как обычно, энергично потрясла в ответ кистями.

Оказавшись возле четвертой койки, он выполнил все обычные действия: включил Боба Дилана, придвинул пластиковый стул, безуспешно попытался избежать беспокойного, неспящего, вечно блуждающего взгляда. Жестяные клинки настенных часов показывали 6:45. Чарли предстояло ждать целый час, и теперь он понял, что приехать так рано было ошибкой.

– Почему ты никогда за меня не вступался? – услышал он собственный голос. Эти слова породили храбрость гнева, и Чарли понял, что теперь хочет посмотреть брату прямо в глаза. Он ухватил Оливера за уши, и дергающиеся зрачки несколько раз встретились с его глазами. – Я имею в виду, не вступался перед Ма.

Отчасти Чарли чувствовал, что ведет себя нелепо, жестоко, жалко. Другой частью он думал: «За этим я и приехал».

– Почему ты ни разу не сказал ей, что это неправильно? Обращаться со мной так, будто я твоя неполноценная тень.

Это был очень давний гнев; словно эрозия, он долго прокладывал борозды, по которым теперь хлынула ярость. Она текла сквозь Чарли, неся с собой злые слова, обращенные к брату.

– Почему ты всегда позволял мне оставаться для нее разочарованием?

В кармане джинсов лежала пачка «Америкэн спирит». Чарли вытащил сигарету, зажег ее, выпустил в воздух серую струйку.

– А потом ты просто оставил меня, – продолжал он, – всех нас оставил гнить. И знаешь что? Я правда пытался. Пытался стать для нее вторым тобой, и вся моя жизнь была только ты, ты, ты. Ты знаешь, каково это было? Каково это сейчас?

На кончике сигареты отрос кривой пепельный палец, а затем самоампутировался, упав на подушку, – пятнышко экскрементов на крахмальной белизне постели. Чарли смахнул пепел, распахнул окно, выбросил окурок.

Потом тяжело плюхнулся на пластиковый стул и в последовавшие полчаса больше ничего не сказал своему брату. Боб Дилан пел и стонал на очередной прокрутке альбома Blonde on Blonde . Острый запах креозотных испарений прогнал из комнаты остатки сигаретного дыма.

– Чарли… – сказала Марго, возникнув в дверях ровно в 7:15. – Как всегда, ранняя пташка.

Едва она вошла, Чарли заметил какую-то перемену, словно веселые светлые занавески ее благочестивых манер чуть раздвинулись и за ними показалась непознаваемая чернота.

– Не вытерпел, – ответил Чарли.

Марго кивнула:

– Твоя Ма сказала, что до восьми никто не придет. И вообще, что происходит? Твоя Ма вроде велела всем помалкивать, а тут вдруг у нас встреча с Мануэлем Пасом.

– Я и сам толком не пойму.

Марго причмокнула бордовой помадой.

– Что ж. Полагаю, скоро мы все узнаем.

Казалось, болтливая Марго, любительница брать собеседника за руку и прижимать к широкой груди, полностью исчезла; возможно, ее вспугнула, вытеснила другая Марго – так хорошо знакомая Чарли типичная техасская Ма, с пристальным взглядом, обращенным в бескрайность пустыни, с каким-то высокомерием, властностью, материнской жестокостью в глазах, словно она уже один раз объяснила миру, как положено себя вести, и повторять не собирается.

С досадливым кряхтением Марго распаковывала аппаратуру. Ее желание остаться наедине с пациентом казалось осязаемым, нагревало воздух в палате. «Матери», – подумал Чарли. Матери, что вечно предъявляют права. Голос его брата – и не только голос Оливера, казалось теперь Чарли, но и история их семьи, история всего Блисса – принадлежал теперь очередной цепкой, надменной, сокрушенной горем мамаше. Почему-то Чарли показалось это смешным. Он постарался не смеяться, но от этого смех только вышел громким, похожим на икоту. Марго, которая прикручивала к кронштейну экран, свирепо обернулась:

– Что тебя так рассмешило?

– Да ничего. Я о другом думал.

– Хмм.

Теперь Марго устанавливала сенсорное устройство.

– Не хочу показаться невежливой, но приготовления займут какое-то время. Может, ты подождешь в другом месте?

– Я буду сидеть тихо.

Чарли терпеливо сидел на стуле возле четвертой койки. Когда Марго крепила датчики ЭЭГ, Чарли чувствовал, как она заставляет себя его не замечать, словно бы отталкивает его рукой. Прошло десять минут, экраны загорелись, и Марго положила пальцы на ладонь, с которой она считывала сигнал.

– Доброе утро, Оливер. А? Б? В?

– Доброе, – вскоре произнес робот, – утро.

– Смотри-ка, кто это пришел тебя навестить? – И Марго жестом указала на Чарли. – А? Б? В?

– Привет, Чарли, – сказал компьютер.

«Привет, Чарли» – как будто он не сидел тут целый час, как будто он только что пришел. Но эта несообразность была лишь последним тычком, легким ветерком, который обрушил прогнившую крышу.