Ирвин Уэлш - Эйсид-хаус [сборник litres]

– Открой, Эндж, твою мать. Это я, Юэн.

Ряд замков отщелкнулся, и на меня уставилась Эндж. Ее острые черты стали от героина еще острее, словно высеченные резцом скульптора. Она дала мне пройти и заперла дверь.

– Дон дома?

– Не, вышел, недавно.

– Есть ширево?

Ее рот дернулся книзу, и она уставилась на меня темными глазами, как кошка смотрит на загнанную в угол мышь. Она размышляла, не соврать ли, но, заметив мое отчаяние, решила не врать.

– Как было в Амстере? – Она играла со мной, корова ебнутая.

– Мне нужна вмазка, Эндж.

Она достала немного стаффа, помогла мне приготовить и пустить по вене. Приход выстрелил сквозь меня, сопровождаемый приливом тошноты. Свистать всех наверх. Я блеванул на «Дейли миррор». На первой полосе красовался подмигивающий и высоко поднимающий большие пальцы Пол Гаскойн [5] Пол Гаскойн (р. 1967) – английский футболист по прозвищу Газза, один из лидеров сборной в конце 1980-х – середине 1990-х гг.; прославился необузданным нравом. , в гипсе на растяжке. Номер восьмимесячной давности.

Эндж приготовила вмазку для себя, используя мою машину. Я не слишком обрадовался этому, но протестовать было не с руки. Я глядел на ее холодные рыбьи глаза, врезанные в кристаллическую плоть. Об этот ее нос, об эти скулы и подбородок можно искромсаться в куски.

Она села рядом со мной, но уставилась куда-то вперед, вместо того чтобы повернуться ко мне. Медленно, монотонно она затянула нескончаемую бодягу о своей жизни. Я ощущал себя как джанки-священник на исповеди. Она сообщила мне, что ее изнасиловала орава подонков и оттого она чувствовала себя так скверно, что с тех пор села на иглу. Накатило ощущение дежавю. Я был уверен, что она рассказывала мне это раньше.

– Больно, Юэн. Чертовски больно внутри. Стафф – единственная вещь, снимающая боль. И я ничего не могу с этим поделать. Я мертва внутри. Тебе не понять. Ни один мужчина не поймет. Они убили часть меня, Юэн. Лучшую часть. То, что ты видишь здесь, ничтожный призрак. И плевать, что случится с этим долбаным призраком.

Она взяла шприц, втянула чуток крови на контроль и, надавив на поршень, задергалась с довольным видом, пока герыч всасывался в ее клетки.

По крайней мере, приход заткнул ее. Что-то тревожное витало в воздухе, когда она говорила таким беспонтовым образом. Я поглядел на «Миррор». Несколько мух пировало на Газзе.

– Урелы – насильники. Собери команду, они огребут пиздюлей, – решился я вставить хоть что-то.

Она посмотрела на меня, медленно покачала головой и снова отвернулась.

– Нет, так не получится. Завязок у этих чуваков выше крыши. Они все время так с женщинами. Один из них забуривается в клуб и выходит обратно с чиксой. Остальные ждут снаружи и просто ебут ее во все дыры столько, сколько хотят.

Мне показалось, я подобрался ближе к пониманию того, какие ощущения должен испытывать человек и что приходит ему на ум, когда десяток урелов на Клэпем-Джанкшн дают прикурить его анальному отверстию.

– Это последняя, – пробормотала она в задумчивом удовлетворении. – Я надеюсь, что Дон принесет немного.

– Тебе и мне, крошка, нам обоим.

Время, казалось, текло бесконечно, прошли часы или минуты, и Дон наконец-то объявился.

– Какого хрена ты здесь делаешь, чувак?

Он упер руки в боки и, выгнув шею, уставился на меня.

– Рад видеть тебя, кореш, и все такое.

Выглядело так, словно Донова кожа обесцветилась от герыча. Майкл Джексон, наверное, заплатил миллионы, чтобы добиться такого же эффекта, какого Дон достиг с джанком. Он напоминал коктейль «Юбилей», из которого высосали весь лед. Пожалуй, и Эндж была в прошлом более розовой. Можно подумать, что, если принимаешь достаточно джанка, ты совершенно теряешь все расовые характеристики. Прочие черты личности на фоне джанка делаются совершенно несущественными.

– Ты пустой?

Его акцент изменился. От высокого пронзительного скулежа Северного Лондона он перешел к насыщенному, густому ямайскому говору.

– Как хуй. Я здесь, чтобы затариться.

Дон повернулся к Эндж. Можно было сразу сказать, что он ничего не надыбал и собирался развоняться из-за того, что она отдала мне последнюю заначку. Как только он заговорил, раздался тяжелый удар в дверь, и хотя она держалась крепко, все же после очередной пары ударов каркас отделился от стены и вся эта штука обрушилась внутрь. В дверном проходе стояли два парня с кувалдами. Вид у них был такой безумный, что я едва не обрадовался, когда группа свиней ворвалась внутрь и обступила нас со всех сторон. Один матерый сержант аж перекосился от разочарования. Он понимал, что если бы мы были с чем-то, то немедленно помчались бы в сортир сливать продукт, но никто из нас не двинулся с места. Мы были не при товаре. Они ритуально перевернули все вверх дном. Один коп подобрал мою машину и насмешливо взглянул на меня. Я вскинул брови и лениво ему улыбнулся.

– Отправим этот мусор в чертов участок! – заорал он.

Нас выволокли из квартиры, стащили вниз по лестнице и подвели к мясовозке. Раздался громкий хлопок, когда в крышу фургона ударилась бутылка. Он остановился, и пара копов вышли наружу, но им было лениво разыскивать пацанов, которые, наверное, бросили ее с балкона. Копы зажали нас своими тушами и время от времени бормотали мрачные угрозы.

Я поглядел на Дона, сидящего напротив. Машина пронеслась мимо участка на Лоуэр-Клэптон-роуд, затем мимо станции «Долстон». Мы направлялись в Стоук-Ньюингтон. Известный участок. Как и я, наверняка Дон тоже вспоминал судьбу попавшего туда Эрла Бэрратта.

В участке меня попросили вывернуть карманы. Я так и сделал, но уронил связку ключей. Нагнулся, чтобы подобрать их, и мой шарф свесился на пол. Какой-то коп встал на него, и я беспомощно замер, согнувшись вдвое, неспособный даже поднять голову.

– Поднимайся! – зарычал другой.

– Вы стоите на моем шарфе!

– Поднимай свою блядскую тухлую джанковую задницу!

– Я ни хера не могу двинуться, вы стоите на моем шарфе!

– Я сейчас дам тебе ебаный шарф, шотландская гнида!

Он врезал мне в бок ногой или кулаком, и я распластался на полу, сложившись, будто лонгшез. Скорее из-за шока, нежели от силы удара.

– Поднимайся! Поднимайся, твою мать!

Пошатываясь, я встал на ноги, кровь прилила к голове. Меня бросили в комнату для допросов. Мозг заволокло дымкой, когда мне что-то пролаяли. Я с трудом выдавил какие-то невразумительные ответы, и меня отволокли сушиться в обезьянник. Большая комната, вся в белом кафеле, со скамейками по периметру и с кучей матрасов на полу. Обезьянник был переполнен алкашами, мелким жульем и каннабис-дилерами. Я узнал пару черных чуваков из Лайна, на Сэндрингэм-роуд. Я отчаянно пытался не встретиться с ними взглядом. Тамошние дилеры ненавидели героинщиков. Расистские свиньи преследовали их за герыч, тогда как они имели дело только с дурью.