Татьяна Богатырева - Каникулы в Санкт-Петербурге [litres]

Полине здесь очень нравилось, Андрею тоже, Максим был вообще до того счастлив, что впал в оцепенение и, кажется, даже забыл, что ходит по тонкому льду многоступенчатого обмана. Пахло морем. Хотелось прямо сейчас, этой самой ночью, оказаться на пароме и стоять на верхней палубе в темноте на ветру, плыть куда-нибудь в Финляндию, – на самом деле всего пара часов пути, Андрей много раз так плавал, это было даже быстрее и удобнее, чем на машине.

Полина рассказывала о муже своей бабушки – он был штурманом и много где успел побывать. Рассказывала о совсем другом море – Черном, на берегу которого она родилась и выросла.

Максим, молчавший почти полчаса, что было для него совсем не свойственно, вдруг разразился длинным эмоциональным монологом. Под наплывом чувств он сообщил, что, пока они тут сидят, он только что понял, что имел в виду поэт Таганов. Васильевский остров – это такой конец всего.

Это как бы и остров, и центр, и конец города. И конец России, потому что потом Кронштадт, который, конечно, город, но тоже часть Петербурга, даже административно, а за ним уже море, море и Финляндия. Но вместе с тем это как бы и центр города. Нестандартное, в общем, место. Вот так.

Он восклицал еще более путано и бессвязно, но суть была в этом. Полине эта мысль понравилась, и она припомнила, что поэт Таганов действительно про что-то такое неоднократно писал и даже какое-то время на верфях проработал.

А потом мосты намылились разводиться, и пора было доставлять Полину на ту сторону, чтобы не застрять на этом прекрасном острове до утра.

Окончательно переварив все события вечера и обдумав прогулку, Андрей пришел к неутешительному выводу: он очень одинок. Ему вдруг вспомнилась песня про Петербургскую свадьбу, и его прямо затошнило от тоски и нарастающей неясной тревоги.

Андрей опустил в машине стекла и стал ждать сводки мостов, читая поэта Таганова в интернете.

Леша, как и предрекали нам еще в первую нашу с Тагановым встречу, пошел его бить. Как я потом узнала, он быстро вычислил уводящего меня из семьи человека и желал посмотреть ему в глаза, чтобы понять, что такое может Таганов, чего не может он. Бить Славу он изначально не собирался. А вот Таганов пытался с ним подраться изо всех сил. Преследовал Лешу туда и обратно вдоль канала со словами, что им не о чем говорить.

Леша пришел на поэтический вечер, где, помимо прочих, должен был выступать и Таганов. Но выступать Таганов не стал, потому что пытался подраться с Лешей. Потом они гуляли до утра. Таганов всем нравился, это получалось само собой, и дело было вовсе не в стихах, я думаю. Как он мог заинтересовать любого, не имеющего никакого отношения к литературной жизни человека разговором о том, почему такими большими тиражами печатается нечитаемый шлак про трудовую жизнь и березы и кто это читает, для меня до сих пор остается загадкой.

Сам Таганов периодически издавался в журналах, хотя не всегда знал об этом, – заботливые друзья подсовывали его подборки редакторам через далеких и близких знакомых. Периодически он получал гонорары, которые куда-то уплывали сквозь пальцы. Тогда очередные заботливые неравнодушные находили Славе подработку: что-нибудь разгрузить или загрузить, собрать или разобрать, пару дней провести на стройке.

Ему прощали все, так что временами он даже начинал от этого раздражаться.

Мы много ссорились, в таких случаях Слава укладывался на диван, утыкался лицом в покосившуюся спинку и демонстрировал свою обиду всеми выступающими позвонками и сердитым дерганьем плеча. Он выглядел таким беспомощным в своей обиде и умудрялся жаловаться на меня мне же самой.

Больше всего в мире его задевала несправедливость. В остальном его попеременно то мало что интересовало, то интересовало вообще все. В отношении самого себя его взгляды тоже были непостоянными и могли меняться несколько раз на дню, как петербургская погода. Однажды Таганов поссорился со мной из-за того, что никак не мог решить, талантлив он или нет. Он хотел немедленно знать мое мнение. Обычно, если мое мнение относительно каких-то его стихов оказывалось негативным, он обижался смертельно. Но в тот день он разобиделся, поскольку заподозрил меня в предвзятости оценок и суждений.

«Послушай, только послушай, что ты такое говоришь! А все из-за того, что ты меня любишь, да ведь это, это… – стонал, схватившись за голову Таганов. – Ты бы вообще понимала что. А тебе плевать. Плевать на самое важное! А самое важное – это вообще все!»

Помимо привычки оправдывать любое свое безобразие тяжелым детством, от детского дома у него осталась привычка при всякой возможности делать запасы продовольствия стратегических масштабов. Слава вырос, мотаясь по переполненным после войны детским домам и интернатам средней полосы нашей, огромной тогда еще, Родины. Каждый следующий был хуже предыдущего, и Таганов вполне мог бы докатиться до колонии, если бы в его жизни неожиданно не появился сослуживец его покойного отца. Он заинтересовался трудной судьбой подростка-Славы и упорно твердил, что мать Таганова жива-здорова и проживает в Петербурге. Мать была найдена, но принять сына она отказалась. Друг папиного отца принялся добиваться опеки, до совершеннолетия оставалось меньше года. Слава пошел в армию, где почти все время провел на гауптвахте за побеги и дебоширство. Сидя «на губе», он писал стихи про то, как он всех ненавидит.

Когда друга Таганова-старшего не стало, я в первый и последний раз побывала у Славы на родине. Хоронить друга отца было больше некому. Слава очень болезненно переживал его смерть. Мы тряслись в душном вагоне, чудом умещаясь на одной полке, потому что он не желал отпускать мою руку. И я тоже не хотела, чтобы он залезал на верхнюю полку. Хотела ехать и ехать, пока все плохое, что случается с людьми в мире, не останется далеко позади.

Двухметровый, с трехдневной щетиной, он жаловался, что ему не нравится, когда что-то несправедливо: от бытовых, обычных происшествий до глобальных, общечеловеческих. Кроме того, его беспокоило то, что, кроме умершего, у него есть только я. Он спрашивал меня, как сделать так, чтобы мы никогда не расставались, чтобы он меня никогда не потерял, но я тогда не знала, что ему ответить.

Когда срок его службы в армии окончился, Таганов снова предпринял попытку объясниться с матерью, но к тому времени ее не стало. Она умерла от цирроза, оставив после себя комнату на улице с символическим названием «Пушкинская» в самом центре Петербурга, которая досталась Таганову в наследство.

При любой нашей относительно крупной ссоре или же просто под настроение он беззастенчиво прикрывался своим статусом сироты. Я научилась кричать во время ссоры и вообще ссориться. До того, как в моей жизни появился Таганов, я не умела этого делать.