Шандор Ласло-Бенчик - В тугом узле

Орши схватила сумку и стала выкладывать из нее разные пакеты и свертки.

— Вместо тебя покупки сделала, — бросила она, вонзив в меня еще одну иглу. — Ведь товарищ Богар в такой спешке ночью умчался из дома, что забыл сказать, когда думает вернуться!

Освобождая сумку, Орши постепенно выдыхалась.

Вот она извлекла большую плитку шоколада и сунула ее в руку малышу. Тер сидел на кровати, съежившись и нахохлившись, он был испуган криками, раздражением матери и даже не осмеливался плакать.

— Вот и все излишества, которые мы можем себе позволить, — с горечью проговорила Орши. С этими словами она извлекла из сумки бутылку столового вина. — Даже не понимаю, зачем я это купила.

Я вытащил пробку и разлил вино по бокалам:

— Пожалуйста, не сердись на меня, дорогая. Не надо злиться. Мы ведь пока ни филлера не получили за эту штурмовщину.

На глазах у Орши вдруг выступили слезы. А ведь она обычно почти не плакала.

— Меня исключили из бригады социалистического труда.

Я даже поначалу не понял, что она сказала.

— Как это исключили?

— Выгнали, потому что я с ними никуда вместе не хожу. Не посещаю собрания, на мероприятия меня не затащишь. Вот они мне и сказали: «Ты, Орши Богар, человек общественно пассивный, не принимаешь участия в жизни нашей бригады!» Сегодня тоже проходило какое-то мероприятие, на которое я, конечно, не пошла. Ну, за это меня и исключили.

— Тебе надо уйти из этого дурацкого заведения. Подыщем другую работу.

— И другой детсадик?

— А почему бы и нет? Я с тобой пойду и буду кулаком по столу дубасить до тех пор, пока его нам не дадут.

— Брось!

— Увидишь.

— Не получится, дорогой Богар. И это уже не получится.

— Почему же? Мы не сдадимся, Оршика.

— Между прочим, я у врача была. Я — на третьем месяце.

Тут я начал бурно выражать радость, и Орши постепенно успокоилась.

Мы тихо и мирно поужинали и легли спать.

Я немного подремал, потом поднялся, сел к столу и стал ломать голову над тем, как же долго нам придется жить вот так, на птичьих правах, не имея условий для полного счастья. Я заснул прямо у стола, положив голову на руки, так и не получив, разумеется, ответа на этот вопрос.

На следующий день после аврала мы с радостью вернулись под крышу отчего дома, в свой беспорядочно заставленный станками сборочный цех. И тут же приступили к выпуску большой серии ручных гидравлических домкратов. Детали получали бесперебойно из других цехов, поэтому спокойно могли собирать в день не меньше дюжины. Однако делали по семь-восемь штук, потому что Канижаи слегла нажимал на тормоза.

— Не очень-то налегайте, ребята, — постоянно напоминал нам батя, — а то враз норму повысят.

Словом, работали не спеша, на совесть, но не перетруждая себя, следя за тем, чтобы не побивать рекорды, а выполнить план процентов этак на сто десять. Ходили слухи, что серию эту мы должны будем собирать аж до самого нового года.

Небольшие, в полтора метра высотой домкраты. А работенки с ними хватает, потому как сами себя эти бравые, но тяжелые карлики поднять не могут: нам все это приходилось делать самим — поднимать, опускать, перетаскивать их с места на место. Пока не зальем коробку маслом и не отнесем туда, где стоят готовые, сделанные за день.

Конечно, батя наш прекрасно понимал, что нет-нет да нам обломится и другая работенка. Так вскоре и вышло. Уже на следующей неделе перед нами на бетонный пол выложили детали пяти гигантских прессов. Этаких слонов из железа и стали. Мы их должны были смонтировать. Эти громилы были высотой в три с половиной метра. Тут без кранов и подъемников не обойдешься, детали от них вручную не очень-то потаскаешь. Стали ждать кран.

Словом, приходилось иметь дело и с карликами, и с гигантами, но работа эта была привычной. Приходишь утром, бросаешь взгляд на чертеж, на всякий случай, для спокойствия, посмотришь и на образец, прикидываешь, как обстоят дела, и потом зажмуриваешься, а когда открываешь глаза — можно звать контролера ОТК.

Н-да, это уже вам не партизанщина Канижаи, когда иной раз приходилось каменным топором создавать космическую ракету, а кафедральный собор возводить в пустыне или джунглях…

У всех у нас множество лиц-масок; здесь, на заводе, мы носим обычное, повседневное лицо, так сказать, традиционное. По утрам человек появляется в проходной свежим, отоспавшимся, аккуратным, ухоженным, ничем не отличающимся от чиновника. Потом переодевается, теперь он уже выглядит рабочим, идет в цех, на свой участок и ждет, пока кран или электрокар доставит ему узлы и детали. Он выкуривает сигарету, выкладывая инструменты, а потом приступает к работе, которой занимался и вчера и позавчера. Виды продукции, разумеется, могут меняться, но, так сказать, гимнастический комплекс остается всегда один и тот же: каждую операцию человек повторяет не раз, не два, а сотни раз. Приходится ему подгонять и детали, и механизмы, чтобы они встали на предназначенные для них места и работали как следует, и тогда он клянет почем зря своих коллег с других участков и цехов. Но иногда все идет как по маслу, и тогда рабочий очень доволен собой и друзьями. Незаметно за смену человек весь, с ног до головы, покрывается копотью, сажей, маслом, иной раз может и ругнуться, когда не хватает сурика или неожиданно в палец ему попадает стальная заноза. Но, как правило, все идет по шаблону день за днем, вовремя раздаются гудки, и мы вовремя откладываем в сторону свои «лютни», направляясь домой. Через четверть часа мы опять чистенькие, приглаженные, подтянутые и даже довольно элегантные, чинно выходим через проходную на улицу…

И все же к вечеру от нашей утренней свежести не остается и следа. Нервы натянуты до предела, голова гудит от постоянного напряжения, при котором вкалываешь целый день. Невольно испытываешь желание проветрить башку, а заодно стряхнуть с себя монотонность заученных движений, немного расслабиться в компании с друзьями. Конечно, чаще всего не получается: все торопятся, бегут по делам и всякое такое.

Спроси меня, каким был прошедший день, любой из нас, почесав в затылке, ответит: день как день, таких в году больше трех сотен или около того. И все же — каков он? Обычный такой, знаете ли, серовато-бурый, бесцветный.

Действительно серовато-бурый. Такого же цвета и наш сборочный. Никто его специально не красил, просто впечатление такое создается. Все у нас здесь какое-то серое, может быть, еще бурое. Порой кажется, что и мы все, как железо, покрываемся ржавчиной. Разумеется, все это однообразие только кажущееся. На поверку выходит, что вблизи можно различить разные оттенки: серебристый, лиловый, голубой, черный, оранжевый. Не хватает только зеленого, хотя нет, есть и зеленый — наши защитные каски зеленого цвета. Канижаи нас заставил носить несколько месяцев назад. Их, видно, придумал какой-то чудаковатый малый, ратующий за охрану окружающей среды. Сидя в своей конторе, он решил: лучший цвет для касок зелено-голубой. Он, видимо, думал, что таким образом в серые монотонные будни невольно привнесет безмятежную красоту и свежесть полей, лесов и безоблачного неба. Но каски-то эти никто из нас не надевает. Разве когда надо сфотографироваться для пропуска или еще по какому поводу. Ну или когда начальство приходит осматривать подвластные ему владения. Тогда мы тут же зеленеем. Но это случается довольно редко.