Василий Шукшин - Я пришёл дать вам волю. Любавины

– Вперед уехал… – сказал он. – А ты чего такой?

– Змеи ползучие!.. – Степан смотрел в сторону города. – Зашуршали?.. Оставь половину у стружков, остальные пусть в город идут. Пусть гуляют! Собери есаулов, айда со мной. В кружало – дорогое вино пить. Это ж надо, чего удумали!

– Степан… можеть, оно и к лучшему: не разгуливаться бы… – заговорил было Черноярец.

– Вот… – Степан опять посмотрел в сторону города – пристально, как будто смотрел в лицо ненавистному человеку. – Ты у меня разживесся на казачьи данюжки, гад ползучий. Я тебе дорого заплачу!.. Гуляй, Иван!

Казаки опередили своего атамана: когда он появился в городе, там было оживленно, разбродно и шумно.

Шли серединой улицы – «головка» войска: Разин с есаулами и сотниками. Шли размашисто, скоро и устремленно.

Направлялись в кружало.

В кабаке было полно казаков. Увидев батюшку, заорали, разжигая себя, а больше атамана:

– Притесняют, батька!..

– Ровно с козлов шкуру дерут…

– Где это видано? – такую цену ломить! Они чего?..

– Кто велел? – рявкнул Степан. И навел на целовальника страшный – немигающий – взор. Тот сделался, как плат, белый.

– Воевода… Помилуй, батюшка. Я не советовал им, не послухали… Воевода велел. – Целовальник упал на колени перед атаманом и казаками.

– Воевода? – Рябое лицо Разина, окаменелое, изнутри – из глаз – излучало гнев и готовность.

– Воевода. Батюшка, вели мне живому остаться. Рази я от себя?!. Я не советовал… Ну-к ведь – воевода! Им велено мне и отчет на Москву писать, в Большой приход: как я брал с вас…

– Сукин он сын, ваш воевода! – закричали опять казаки. – Батька, он уж давно притесняет нас. Которые, наша братва, приезжают с Дона за солью, так он у их с дуги по алтыну лупит. Кто ему велит так? Это уж не в Большой приход, а в карман свой большой…

– Это Унковский-то? – вспомнил пожилой казак-картежник. – Так то ж он у меня отнял пару коней, сани и хомут. Я его дюже хорошо знаю, Унковского. Грабитель первый…

– А у меня пистоль отнял в позапрошлом годе. Добрая была пистоль, азовская, – припомнил еще один.

– Вышибай бочки! – велел Степан. – Где воевода?! Я его зарежу пойду. Где он теперь?

– На подворье своем, – подсказали царицынцы, которые с превеликим удивлением и возбужденно суетились тут, смотрели и волновались.

…Степан скоро шел впереди своих есаулов, придерживая на боку саблю. Посадские, кто посмелее, увязались за казаками – смотреть, как будут резать воеводу Унковского. Странное и страшное это было шествие – шли молча, лица ожесточенные, серьезные, глаза горят отвагой: так идут травить злого, опасного зверя, который давно объявился в окрестности, но все не было смельчаков взять его. И вот смельчаки – нашлись, и теперь идут.

На подворье воеводском было пусто. Домочадцы и сам воевода попрятались, уведомленные об опасности. Унковский не думал, однако, что это будет прямая облава, поэтому сам с подворья не ушел, а спрятался в горнице.

– Где он?! – закричал Степан, расхлобыстнув дверь прихожей избы. – Где Унковский?!

Кто-то из казаков толкнулся в дверь горницы: заперта. Изнутри.

– Тут он, батька! Заперся.

Степан раз-другой попробовал дверь плечом – не поддалась. Налегли все, кто смог уместиться в проеме… Мешали друг другу, матерились. Двери в каменном доме воеводы тяжелые, наружные обиты дощатым железом, горничная, дубовая, – медными полосами.

– Игнаха, тудыт твою!.. – орали. – Ты мне ребра-то выдавишь! Куда прешь-то? Куда прешь-то?!

– Я на тебя, а ты давай на дверь.

– О, курва-то! Да воевода-то не за ребрами же у меня! Чего ты, дурак, ребра-то мои жмешь?

– А кто тя разберет тут в мялке-то: можеть, ты…

– Вали! Ра-зом!

Дверь надежная, задвига скована из хорошего шведского железа.

– Открой! – крикнул Степан. – Все одно ты не уйдешь от меня! Я с тобой за вино рассчитаюсь, кобель!.. За коней, за сани, за хомут!..

– За пищаль! – подсказывали сзади.

– Открой!

Унковский в горнице молился «закоптелышам» (темным от свечной копоти иконам). Губы трясуче шевелились; пышная борода вздрагивала на груди, на шитой гарусом полотняной рубахе.

Сверху, с божницы, на него бесстрастно смотрели святые.

– Неси бревно! – скомандовал за дверью Степан.

– Да святится имя твое, да приидет царствие твое, да будет воля твоя, – в который раз зашептал Унковский. – Вот поганцы-то!.. Решат ведь, правда, решат – взбесились. Да будет воля твоя, господи!..

В дверь снаружи крепко ударили бревном; дверь затрещала, подалась… Еще удар. Унковский бестолково забегал по горнице…

– Добуду я седня высокой воеводиной крови! – кричал Степан. – За налоги твои!..

Еще саданули в дверь тяжко, с хряском.

– За поборы твои! Грабитель… За лихоимство ваше!..

Унковский подбежал к окну, перекрестился и махнул вниз, в огород. Упал, вскочил и, прихрамывая, побежал, пригибаясь.

Еще удар в дверь… И группа казаков со Степаном вломились в горницу.

– Где он?!. – кинулись искать. Где искали, а где и – между делом – брали что под руку попадет.

Воеводы не было. Не могли понять, куда он девался.

– Утек! – сказал Федор Сукнин. Показал на окно. – Брось ты его, Степан… Вино и так вон – даром пьют, чего теперь с его взять?

– Ну уж не-ет!.. Он у меня живой не уйдет. – Степан, с ним есаулы, кто помоложе, и казаки выбежали из горницы.

– Пропал воевода, – сказал Федор Сукнин. – Найдет ведь…

– Воевода-то – пес с им, – заметил Иван Черноярец. Они вдвоем остались в горнице. – Нам худо будет: опять ему шлея под хвост попала… с кручи понес. Надо б хоть на Дон прийтить, людишками обрасти. Чего уж так взъелся-то?

– Теперь – один ответ, – махнул рукой Федор.

– Не ответа боюсь, а – мало пока нас. Рано он затеял…

– Васька с Алешкой придут…

– Где они, Васька-то с Алешкой? Докричись их!

– Будут люди, Иван! Не скули… Только крякнуть да денюжкой брякнуть. Дай на Дону объявиться – все будет. А Степан счас уймется. Воевода – дурак, сам свару затеял с вином с этим…

– Не сам: от Прозоровского указ привезли.

– Ну и пусть хлебают теперь. Совсем сдурели: цену на вино завысить! Они что?.. Это и – раздевать середь бела дня станут, а тут все молчи?

– Хотели, видно, от греха отвести…

– Отвели… Да надо, Иван, и начинать: чего томиться-то?

– Да не время! – раздраженно воскликнул Иван.

– Да пошто не время-то?! – тоже горячо и громко спросил Федор. – Пошто?! Самое время и есть: какое тебе ишо время? Теперь уж – сказано, скрытничать нечего. Вот тем и шумнем к себе, что здесь повоюем. Я думаю, он к этому и гнет. И хорошо делает.

Степан ворвался с оравой в церковь.

Поп, стоявший у царских врат, выставил вперед себя крест.

– Свят, свят, свят… Вы куда? Вы чего?..

– Где Унковский? – громко зазвучал под сводами церкви голос Степана. – Где ты его прячешь, мерин гривастый?!