Василий Шукшин - Я пришёл дать вам волю. Любавины

– Давай их, – велел Степан.

На струг взошли два татарина и несколько казаков.

– Карасе носевал, бачка! – приветствовал татарин, видно старший в ногайской станице.

– Хорошо, хорошо, – сказал Степан. – От мурзы?

– Мурса… Мурса каварила…

Степан покосился на Леонтия, сказал что-то татарину по-татарски. Тот удивленно посмотрел на атамана. Степан кивнул и еще сказал что-то. Татарин заговорил на родном языке:

– Велел сказать мурза, что он помнит Степана Разина еще с той поры, когда он послом приходил с казаками в их землю. Знает мурза про походы Степана, желает ему здоровья…

– Говори дело! – сказал Степан по-татарски. (Дальше они все время говорили по-татарски.) – Читал он письмо наше?

– Читал.

– Ну?.. Сам писал?

– Нет, велел говорить.

– Ну и говори.

– Пять тысяч верных татар… – Татарин растопырил пятерню. – Пять…

– Вижу, не пяль.

– Найдут атамана, где он скажет. Зимой – нет. Летом.

– Весной. Не летом, весной! Как Волга пройдет.

Татарин подумал.

– Весной?..

– Весной.

– Ага, весной. Я так скажу.

– На Дону бывал? – спросил Степан. – Дорогу найдешь туда?

Татарин закивал головой.

– Были, были…

Степан заговорил негромко:

– Скажи мурзе: по весне подымусь. Куда пойду – не знаю. Зачем пойду – знаю. Он тоже знает. Пусть к весне готовит своих воинов. Куда прийти, я скажу. Пусть слово его будет твердым, как… вот эта сабля вот. – Степан отстегнул дорогую саблю и отдал татарину. – Пусть помнит меня. Я дружбу тоже помню.

– Карасе, – по-русски сказал татарин.

– Как ехали? – спросил Степан. Тоже по-русски.

– Той сторона. – Татарин показал на левый, луговой берег.

– Переплывали на конях?

– Кони, кони.

– Где?

– Там!.. Вольгым савернул – так…

– Где островов много?

Татарин закивал.

– Ладно. Микишка! – позвал Степан казака. – Передай Черноярцу: татар накормить, напоить… рухляди надавать и отправить.

– Опять ведь нехорошо делаешь, атаман, – забылся и сказал с укором Леонтий. – Татарву на кой-то с собой подбиваешь. А уговор был…

– Ты по-татарски знаешь? – живо спросил Степан.

– Знать-то я не знаю, да не слепой – вижу… Сговаривались же! А то не видать…

– Отчаянный ты, жилец. Зараз все и увидал! Чего ж ты воеводе астраханскому скажешь? Как?

– Так ведь как чего?.. Чего видал, то и сказать надо, на то я и послан. – Астраханец чего-то вдруг осмелел. – Не врать же мне?

– Да много ль ты видал-то?! Пропьянствовал небось с моими же казаками… Вон глаза-то красные. – Степан ловко опять отвел жильца от опасений. – Чего глаза-то красные? Много ты такими глазами увидишь…

Леонтий заерепенился:

– Купца Макара Ильина с собой завернул, стрельцов сманил, сотника в воду посадил… Сидельцев с собой подбиваешь. Волгой никому не даешь проходу… С татарвой сговор чинится… Много, атаман, – твердо и недобро закончил Леонтий.

– Много, жилец. Так не пойдет. Поубавить надо. Ну-ка, кто там?! Протяжку жильцу! – кликнул атаман.

К Леонтию бросились четыре казака, повалили и стали связывать руки и ноги. Леонтий сопротивлялся, но тщетно. К связанным рукам и ногам его привязали веревки – два длинных свободных конца.

– Степан Тимофеич!.. Батька!.. – кричал жилец, барахтаясь под казаками. А потом и барахтаться перестал, то просил, то угрожал: – Ну, батька!..

– Я не батька тебе! Тебе воевода батька!.. Наушник. Кидай! – велел Степан.

Леонтия кинули в воду, завели одну веревку через корму на другой борт, протянули жильца под стругом, вытащили.

– Много ль ты видал, жилец? – спросил Степан.

– Почесть ничего не видал, атаман. Сотника и стрельцов не видал… Где мне их видеть? – я берегом ехал. Далеко же!..

– Татар видал?

– Их все видали – царицынцы-то. Не я, другие передадут…

– Кидай, – велел Степан.

Леонтия опять бултыхнули в воду. Протянули под стругом… Леонтий на этот раз изрядно хлебнул воды, долго откашливался.

– Видал татар? – спросил Степан.

– Каких татар? – удивился жилец. Да так искрение удивился, что Степан и казаки засмеялись.

– У меня ногайцы были… Не видал, что ль?

– Никаких ногайцев не видал. Ты откуда взял?

– Где ж ты был, сукин сын, что татар не видал? Кидай!

Степан хоть не зло потешался, но со стороны эта «протяжка», видно, кое-кого покоробила… Фрола Минаева, например, – скосоротился и отвернулся. Степан краем глаза уловил это. Уловить уловил, но и осердился на своих тоже. Всю ночь со стрельцами вместе прогуляли, а теперь им жалко Леонтия!

Леонтия в третий раз протянули под стругом. Вытащили.

– Были татары? – спросил Степан.

– Были… видал. – Жилец на этот раз долго приходил в себя, откашливался, плевался и жалобно смотрел на атамана.

– Чего они были? Как скажешь?

– Коней сговаривались пригнать. Батька… хватит, я все сообразил, – взмолился Леонтий. – Смилуйся, ради Христа!.. Чего же я ее… хлебаю и хлебаю?.. Поумнел уж я.

– Добре. Хватит так хватит.

Леонтия развязали.

– Скажи Унковскому: еслив он будет вперед казакам налоги чинить, живому ему от меня не быть. За коней, за сани и за пищаль, какие он побрал у казаков, пускай отдаст деньги: я оставлю трех казаков. И пусть только хоть один волос упадет с ихной головы…

– Скажу, батька… Он отдаст. Казаки тоже будут в сохранности… – Леонтий готов был сулить все подряд. – Отдаст…

– Пусть спробует не отдать. Сам после того бежи в Астрахань. Скажешь: ушли казаки. Шли мирно, никого с собой дорогой не подбивали. Скоро не придут. Не скажешь так, быть тебе в Волге. Мы стренемся. Чуешь, жилец?

– Чую, батька: донести туда, знамо, донесут, но не теперь, не я пока… Так?

– Пошел. С богом!

Леонтий, с молитвой в душе господу богу, поскорей убрался от свирепого атамана.

У Степана же все не выходило из головы, как скосоротился на «протяжку» Фрол Минаев… Как-то это больно застряло, затревожило.

«Чего косоротиться-то? – думал он, желая все понять до конца, трезво. – Раз война, чего же косоротиться? Или – сама война поперек горла?»

Он пристально оглядел казаков… Его пока не тормошили, не спрашивали ни о чем, – сборами занимался Черноярец, – и он целиком влез опять в эту думу о войне. Война это или не война? Или – пошумели, покричали – да по домам? До другого раза, как охота придет?.. Степан все глядел на казаков, все хотел понять: как они в глубине души думают? Спроси вот – зашумят: война! А ведь это не на раз наскочить, это долго, тяжко… Понимают они? Фрол, тот понимает, вот Фрол-то как раз понимает… «Поговорить с Фролом? – шевельнулась мысль, но Степан тут же загубил ее, эту мысль. – Нет. Тары-бары разводить тут… Нет! Даже и думать нечего про это, тут Фрол не советчик. А можеть, я ответа опасаюсь за ихные жизни? – скребся глубже в себя Степан Тимофеич, батька, справедливый человек. – Можеть, это и страшит-то? Заведу как в темный лес… Соблазнить-то легко… А как польется потом кровушка, как взвоют да как кинутся жалеть да печалиться, что соблазнились… И все потом на одну голову, на мою… Вот где горе-то! Никуда ведь не убежишь потом от этого горя, не скроешься, как Фролка в кустах. Да и захочешь ли скрываться? Сам не захочешь. Ну, Стенька, думай… Думай, Разя! Знамо дело, такой порох поджечь – только искру обронить: все пыхнет – война! А с кем война-то, с кем!.. Ведь не персы, свои: тоже головы сшибать умеют. Думай, Разя, думай: тут бежать некуда будет…» Степан даже пошевелился от этих своих растревоженных дум. На миг почудилось ему, что он вроде заглянул в темный сырой колодец – холодом пахнуло, даже содрогнулся… Откинулся на локоть и долго смотрел на солнце. «Пил много последние дни, ослаб, – вдруг ясно понял он свою слабость. – Поубавиться надо». И – чтобы не заглядывать больше в этот жуткий колодец – встряхнул себя, сгреб в кулак и больше не давал сползти в тягучие тягостные думы, а то и вовсе ослабнешь с ними, засосет, как в трясину.